Диккенс всегда любил театр. Он с увлечением играл на домашней сцене. Он часто принимал участие в любительских спектаклях, которые ставились в поместье его друга, романиста и драматурга Булвера-Литтона. Играл в пьесах самого Литтона и молодого писателя Уилки Коллинза; например, в его мелодраме "Замерзшая пучина". Здесь Диккенс превосходно выступил в роли трагического героя, пожертвовавшего жизнью за соперника ради счастья любимой женщины. Тогда же, летом 1857 года, Диккенс знакомится с молодой актрисой Эллен Тернан.
Еще со времен "Дэвида Копперфилда" Диккенс знал, что его брак не удался. Между ним и Кэтрин нет взаимного пони мания. Она равнодушна (как он считает) к его делам, тру дам, дому и даже к детям. Для человека импульсивного, искреннего, крайне впечатлительного, которого к тому же угнетают уныние и разочарование в делах общественных, это невыносимо. Встреча с миссис Винтер и любовь к Эллен Тернан, любовь тоже безрадостная, усугубляют чувство горечи. Он принимает бесповоротное решение расстаться с Кэтрин и зажить отдельным домом.
Диккенс обосновался в поместье Гэдсхилл-Плейс, в окрестностях Чэтэма. Когда-то в детстве, гуляя здесь с отцом, он любовался этим прекрасным особняком, а теперь стал его хозяином. С Диккенсом поселились обе дочери и свояченица Джорджина. Старший сын, Чарльз, родившийся еще при жизни Мери Хогарт, остался с матерью. Другие сыновья, кроме самого младшего, шестилетнего, учились в закрытых школах (они приезжали на каникулы) или служили за границей.
Разрыв с Кэтрин мог оказаться роковым для писательской репутации Диккенса. Он столько раз славил радости домашнего очага, что стал олицетворением семейного счастья и незыблемости буржуазного брака. Диккенс решается еще на один смелый шаг: 12 июня 1858 года он публикует в своем журнале обращение к читателям и объясняет свой поступок. Объяснение было принято сочувственно; во всяком случае, когда в июне того же года Диккенс выступил с чтением своих произведений, зал встретил его восторженно.
И еще одно важное решение принял Диккенс: он создает новый журнал "Круглый год", а чтобы привлечь читателей, начинает печатать на его страницах роман "Повесть о двух го родах"*. Это был второй исторический роман Диккенса. От "Барнеби Раджа" его отделяло почти двадцать лет. А за это время многое переменилось в жизни писателя. Однако как бы горьки ни были личные разочарования, как бы ни мучило гражданское отчаяние и какое бы отвращение ни внушали ему "крикливые", "наглые", "жадные", "тщеславные", он оставался истинным другом народа, писателем-демократом и гуманистом.
* ("Tale of Two Cities". Правильнее было бы перевести как "Сказание о двух городах". (Прим. автора.- А1. Т.))
Он был гражданином в том высоком смысле слова, что не умел собственные невзгоды отделять от своих общественных страстей. Даже если бы семейная жизнь Диккенса сложилась так же благополучно, как у Дэвида Копперфилда, он бы и тогда не чувствовал себя вполне счастливым и умиротворенным, живя в обществе, где царит социальное зло. Отсюда все возрастающая горечь, разочарованность, непримиримость его социальных романов 50-х годов. Эта непримиримость вызывает нападки буржуазной прессы, которой особенно не понравилась "Крошка Доррит". Чего Диккенс хочет? - с негодованием спрашивало "Эдинбургское обозрение". Почему он проявляет политическую "безответственность", рисуя в неприглядных красках государственный аппарат? И как должен, по мнению автора, отнестись к этой критике народ?
Но как раз о народе Диккенс думал больше всего: и в связи с новым экономическим кризисом, и преступным равнодушием верхов. Только, в отличие от "Эдинбургского обозрения", он считал, что правду надо говорить как она есть - ни о чем не умалчивая. "Игроки" в правительстве слишком увлеклись "карточной игрой". Они не замечают, что народу надоело тер петь и он в любой момент может перевернуть "стол", и "свечи", и "ставки", и жестокая судьба постигнет самих "игроков". За примером ходить недалеко. Французская революция 1789- 1793 годов - вот яркий пример. Разве только, пока не пробил роковой час, господствующие классы Англии одумаются и внемлют голосу разума и совести.
Второй исторический роман Диккенса, рожденный этой тревогой и этой надеждой, тоже, как "Барнеби Радж", роман-"предупреждение", и поводом для его создания была опять- таки современная Англия. Диккенс тут не оставляет никаких сомнений: "время это было очень похоже на нынешнее"*,- пишет он, начиная повествование. И "нынешнее время" должно извлечь урок из "похожего" прошлого.
* (Т. 22, с. 9.)
Роман состоит из трех книг, из которых первая, "Возвращен к жизни", служит вступлением к последующим: "Золотая нить" и "По следам бури". Она знакомит читателя с Францией и Англией в канун Французской революции. Диккенс не только сближает настоящее с прошлым,- он сравнивает Англию и Францию XVIII века и находит много общего при не очень значительных "внешних" различиях:
"В то время на английском престоле сидел король с тяжелой челюстью и некрасивая королева; король с тяжелой челюстью и красивая королева сидели на французском престоле. И в той и в другой стране лорды, хранители земных благ, считали незыблемой истиной, что существующий порядок вещей установлен раз навсегда, на веки вечные"*. Англия гордится своим порядком и благоденствием, но на самом деле "похвастаться было нечем"**. Разбой, грабежи, постоянные столкновения толпы с солдатами, когда с обеих сторон летят пули, палачи, не покладающие рук: то надо клеймить заключенных, то жечь политические памфлеты, то вешать громилу, то воришку, "стянувшего" медяк,- вот каковы эти порядок и благоденствие.
* (Т. 22, с. 9.)
** (Т. 22, с. 11.)
Но Франция, где умирает с голоду нищий, задавленный податями народ, где паразитическое дворянство утопает в безумной роскоши, Франция быстро катится "под гору"*, а Дровосек Судьба и Хозяин Смерть готовят гибель прогнив шей монархии. Правда, расплата еще далека. Народ молчит и повинуется. Лишь бочка с красным вином разбилась у по гребка Эрнеста Дефаржа, что в Сент-Антуанском предместье Парижа, где живет беднота, и люди, жадно припав к мостовой, пьют, пьют, пьют красное, как кровь, вино. Да вяжет свое бесконечное вязанье хозяйка погребка Тереза Дефарж: петель ку к петельке вывязывает она узоры, понятные ей одной. Это "список" преступных деяний, за которые придется ответить, это имена обидчиков.
* (Т. 22, с. 10.)
Жертвой произвола был и доктор Александр Манетт. Два жестоких брата маркиза д'Эвремонд заточили его в Бастилию, где он провел восемнадцать лет. За это время Манетт почти лишился рассудка. Мистер Лорри, его бывший поверенный, клерк английского банка Теллсона, приехавший в Париж за Манеттом вместе с его дочерью Люси, не узнает некогда блестящего молодого доктора в старике с безумным взглядом. Тереза Дефарж занесла в свой вязаный "список" и это преступление.
Доктора увозят в Англию, и там благодаря заботам Люси к Манетту опять возвращается разум. Он становится практикующим врачом. Только однажды доктора посетит безумие: сразу после свадьбы дочери, которая выходит замуж за преподавателя французского языка Чарльза Дарнея. Лишь док тору открылся Чарльз перед свадьбой: он сын одного из маркизов д'Эвремонд и племянник другого. Но злейших врагов Манетта нет в живых, а Чарльз - порядочный, благородный человек. Он отказался от титула и наследства, он живет своим трудом и Люси любит его, так стоит ли ворошить прошлое? Александр Манетт тоже добр и самоотвержен, он дает согласие на брак, живет одним домом с дочерью и зятем, счастлив их счастьем, своим делом и дружбой с верным мистером Лорри.
Бывает в доме Дарнея и адвокат Сидни Картон. Есть у него примечательная особенность: он так похож на Дарнея, что их принимают за двойников. Это сходство уже сослужило службу Чарльзу, когда английский суд едва не приговорил его к лютой казни за "шпионаж". Тогда сходство с Картоном по могло установить алиби Дарнея. Но Сидни Картон похож на Дарнея еще в одном: он безгранично предан Люси Манетт. Редко приходит он в этот счастливый дом, и только Люси знает, как горячо он ее любит.
Итак, жизнь в тихом зеленом тупичке Лондона идет себе безмятежно, и единственный диссонанс в этой уютной тиши не- громкий звук шагов прохожих; такое у тупичка странное акустическое свойство. Да еще волнуют вести из Франции. Они становятся все тревожнее, и все громче, настойчивее, оглушительнее звучат "шаги". Они все ближе и ближе, они наконец врываются в жизнь обитателей домика. Это грозная поступь Революции, и от нее нигде не укрыться. Чарльз Дарней должен ехать во Францию. Если он, эмигрант-аристократ, не вернется, то погибнет заложник, бывший управляющий поместья д'Эвремондов. Но на родине Чарльза арестовывают. Доктору Манетту, приехавшему с дочерью и внучкой во Францию, сначала удалось вызволить Чарльза. Народ чтит бывшего узника Бастилии, из уважения к нему суд пощадил бывшего маркиза Шарля д'Эвремонда, но на следующий день Чарльза снова судят, и на этот раз одним из обвинителей выступает... доктор Манетт. Правда, не сам: обвиняет скорбная исповедь, которую узник Бастилии писал тайком от тюремщиков собственной кровью и которую читают в суде.
...Маркизы д'Эвремонд привезли молодого доктора к боль ной - красивой крестьянской женщине, потерявшей от горя рассудок. Братья замучили ее мужа. Младший из маркизов надругался над ней самой, смертельно ранил ее брата, вступившегося за честь сестры.
Потрясенный доктор не может молчать. Он сообщает о преступлении властям, но разве можно надеяться на право судие в стране, где царит произвол знати? Д'Эвремонды не законно получают ордер на арест доктора, бросают его в Бастилию, и отчаявшийся узник призывает проклятие на весь род д'Эвремондов, а значит, на своего будущего зятя и на свою внучку. Голос узника Манетта убеждает сильнее, чем доводы доктора Манетта. Чарльз осужден на казнь. Но на помощь приходит Сидни Картон, последовавший за Люси во Францию. Он спасает ее мужа. Проникнув в камеру Дарнея-д'Эвремонда, Сидни меняется с ним одеждой и усыпляет его наркотиком. Бесчувственного Дарнея выносят из камеры и доставляют в дом Люси, где мистер Лорри уже приготовил карету. Он, Люси и ее дочь, доктор, снова впавший в безумие, и еще бес чувственный Чарльз мчатся в Кале, к Ла-Маншу, к спасению.
А Сидни Картон погибает на гильотине, пожертвовав жизнью во имя счастья любимой женщины.
Приступая к роману, Диккенс, по его собственным словам, "в 550-й раз" перечитал известный труд своего друга - историка, публициста и философа Томаса Карлейля "Французская революция". Кроме того, узнав, что Диккенс обдумывает роман на ту же тему, Карлейль прислал ему много книг, исторических и мемуарных. Диккенсу очень близка главная мысль Карлейля: Французская революция - акт исторического возмездия господствующим классам, разорившим страну и народ.
Правда, Диккенс не ставил себе цели, в отличие от Карлейля, изобразить реальных исторических деятелей, руководителей, участников или противников революции. В этом отличие "Повести" от исторических романов В. Скотта и от "Барнеби Раджа", где изображен "антипапист" лорд Гордон. Но что сближает Диккенса со Скоттом (и чего нет в "Барнеби Радже"), так это изображение народа как движущей силы истории, в данном случае - Французской революции. В центре внимания писателя - судьбы народные, от которых зависят личные судьбы героев романа.
В "Барнеби Радже", как мы помним, Диккенс не давал картины бедственного положения народа, которое было подоплекой "гордоновского бунта". Рассказав о страданиях французского народа перед революцией, Диккенс тем самым отрицает свое же прежнее представление о народном восстании только как стихийном, общем безумии, жажде кровопролития, а именно с таким представлением он создавал "Барнеби Раджа". Правда, в "Повести о двух городах" он не раз подчеркнет безумную одержимость восставших идеей разрушения и сравнит революцию с "недугом". Образ "разбившейся бочки с вином" незримо присутствует на многих страницах романа, но, как бы ни страшила Диккенса кровь, он рассматривает революционные события в свете исторической справедливости.
Нет, Чарльз Дарней, "дитя" д'Эвремондов, не виноват в надругательстве над людьми, которое творили его "отцы". Но когда в зале суда зачитывают исповедь Манетта, он и не пытается оправдаться:
"Он знал, что его ничто не может спасти... что он осужден миллионами, всем народом - и никакое заступничество... не может иметь никакого веса"(Т. 22, с. 416.).
Александр Манетт, исстрадавшийся человек, может простить своим врагам - даже согласиться на брак дочери с сыном одного из них и защищать зятя в суде. Но есть "высший суд", суд "миллионов". И как нельзя не слышать в тихой обители шагов Революции, так нельзя избежать и суда народного. В этом утверждении - глубочайшая социально-историческая истина, поведанная Диккенсом. История, как Тереза Дефарж, бесстрастно трудится над своим "вязанием", но ведет неумолимый счет социальным преступлениям, который рано или поздно предъявит всем угнетателям народа.
Но всегда ли этот суд справедлив к отдельным людям? Ведь суд истории осуществляют тоже люди. Именно люди должны быть всегда справедливы и следить, чтобы Суд оставался Правосудием. Тереза Дефарж, которая помнит страдания народа, Тереза Дефарж, которая штурмует вместе с народом ненавистную Бастилию, права. Тереза Дефарж, которая жаждет крови Люси Манетт и ее дочери только за то, что они близки к Чарльзу, роковым образом ошибается.
"...С детства вынашивая чувство затаенной обиды и смертельной ненависти к господам, теперь, когда наконец-то можно было дать волю этим чувствам, она превратилась в настоящую тигрицу... Вот какое сердце билось в груди мадам Дефарж под грубой одеждой. Она мало заботилась о своей одежде, но тем не менее платье было ей к лицу, под стать ее суровой красоте, а густые черные волосы буйными прядями выбивались из-под красного колпака. На груди под платьем был спрятан заряженный пистолет, а за поясом, укрытый складками платья, торчал отточенный кинжал"(Т. 22, с. 434.).
Нельзя не заметить, что Диккенс невольно восхищается "суровой красотой" этой женщины-"тигрицы" и даже находит объяснение ее неумолимости - это ненависть к д'Эвремондам. Ведь замученная крестьянка была ее старшей сестрой, а юноша, проклявший д'Эвремондов,- братом.
Но, желая отомстить и невинным, Тереза Дефарж тоже попирает справедливость, что закономерно, с точки зрения Диккенса, приводит ее к гибели. Когда, невзирая на сопротивление служанки, она хочет войти в комнату Люси, ее собственный пистолет нечаянно разряжается, и выстрел убивает Терезу Дефарж.
А ее сердцу "тигрицы" Диккенс противопоставляет любящее, преданное, самоотверженное сердце Сидни Картона, едущего в телеге осужденных на казнь. Только чудо могло спасти Дарнея. Это чудо совершает одинокий и несчастный Сидни Картон.
"Нет на свете ничего лучше преданного сердца",- скажет Диккенс в начале романа.
Нет на свете ничего сильнее преданного сердца, говорит он, изображая - смелого, доброго, мужественного Картона, жертвующего собой ради счастья других. И, может быть, ни в каком другом романе вера Диккенса в доброту и величие человека, в его способность любить, не проявлялась столь возвышенно. Эта искренняя и непреходящая вера и делает финал рома на таким волнующим, хотя за противопоставление Сидни Терезе Диккенса можно и упрекнуть.
Диккенс был не единственным писателем XIX века, который обратился к событиям Французской революции времен якобинской диктатуры. Нельзя не заметить, что он, как романтик Гюго в романе "Девяносто третий год", противопоставляет историческим бурям доброе человеческое сердце, "неизменную", как он утверждает, опору во всех превратностях личной и общественной судьбы. С той высоты, на которую он возносит человеческое сердце, Диккенс бросает вызов даже справедливому суду истории. Он не принимает якобинский террор и связанное с ним революционное насилие (хотя принимал его в дни буржуазной Французской революции 1848 года. Вспомним письмо Форстеру и слова: "Пусть кровь струится за общее дело"). Причина тут в том, очевидно, что от Диккенса в ка кой-то мере ускользнул гуманистический смысл революции XVIII века. Для него Французская революция была и оставалась Актом Возмездия, то есть в его понимании - разрушения, и только. Но ведь она совершалась и во имя великих принципов Свободы, Равенства, Братства. Вот этого существенного ее начала он не видит, и поэтому Тереза Дефарж для него только орудие Возмездия и Смерти.
Но каковы бы ни были субъективные заблуждения Диккенса, вряд ли можно сомневаться, что самый его гуманизм, демократизм, ненависть к тирании и "преступному безразличию" верхов - все это наследие великой революционной традиции XVIII века. Он - друг свободы. Достаточно вспомнить его от ношение к тюрьмам - упразднению Флитской тюрьмы (о чем он с удовлетворением пишет в одном из предисловий к "Пиквикскому клубу"); поджог Ньюгета в "Барнеби Радже"; ненависть к "мрачной тени Маршалси"; наконец, мощную, грозную массовую сцену взятия Бастилии в "Повести о двух городах". Влияние революционной традиции было подкреплено и опытом современного чартизма. Это великое влияние и урок, преподанный чартизмом, легли в основу его социальной философии 50-х годов.
Роман "Повесть о двух городах" значителен не только со держанием. В нем великолепно представлено мастерство Диккенса, вступающего в последнее десятилетие творчества. Его манера, более сжатая, лаконичная, чем прежде, полна символики, которая должна раскрыть главный замысел романа. В то же время "Повесть о двух городах", заканчивающая цикл произведений 50-х годов, составляет с ними единое целое по идее. Высокомерие и консерватизм дедлоков, эгоизм баундерби, бюрократизм "волокитчиков", равнодушие верхов, считающих, что бесчеловечный порядок вещей установлен "раз навсегда", пролагают путь Возмездию. Нельзя не считаться с интересами, нуждами, с волей "миллионов", так как суд истории - суд народа. А это не веселый суд Тони Уэллера, но суд неумолимый и грозный, и как телеги, подвигающиеся к месту казни, не могут повернуть обратно, так этот суд неизбежен и неотвратим.