Диккенс думал об Англии будущего гораздо больше, чем об Англии прошлых эпох. Если он и обращался к старым временам, то лишь потому, что в прошлом хотел найти ответ на вопросы современности, как это было с "Барнеби Раджем". Но по той же причине его беспокоило будущее: "Что посеешь, то и пожнешь",- сказано в романе "Мартин Чезлвит". Да, он предпочитал Англию "свободным" Штатам. Но видеть картины народного бедствия нестерпимо. Ежедневно гибнут от нужды бедняки, и прежде всего дети, которые с малых лет изнывают на фабриках и в шахтах. В феврале 1843 года в одном из писем он подводит горький итог: "Нужда торжествует, отчаяние беспредельно, бедность повсеместна"(The Nonesuch Dickens, vol. I, 1843, febr. 1st.).
Как раз в это время ученый-экономист доктор Смит просит Диккенса написать памфлет "В защиту ребенка-бедняка". Диккенс согласен, но пусть это будет не статья и не памфлет. "Молот" ударит "в двадцать тысяч раз сильнее", если за дело возьмется Диккенс-художник. Он напишет повесть к ближайшему рождеству.
В назначенный срок выходит "Рождественская песнь". Через год - "Колокола" (1844), потом "Сверчок за очагом" (1845), "Битва жизни" (1846), "Одержимый" (1848). Первые две повести, хотя и облеченные в форму фантастических видений, очень ясно излагают социальную программу Диккенса. Но почему Диккенс обращается к жанру рождественской новеллы?
К рождеству у него было особое отношение. Еще в "Очерках Боза" он славит его как праздник добрых чувств и прощения всех обид. Мы помним, с каким умилением живописал он рождественский праздник в Дингли-Делл. Однако рождество, по Диккенсу, не только любимый семейный праздник, но праздник равенства. Как-никак "божественный младенец", по евангельской легенде, родился в коровнике - обстановке самой что ни на есть "демократической". И раз в году, в декабре, "фактом" этого скромного рождения бедняк как бы уравнивался с теми, кто в остальное время года смотрел на него сверху вниз. В рождественский праздник даже беднейший из бедных оставался дома, в кругу семьи, не рискуя потерять работу. Он наслаждался сознанием своего человеческого достоинства. Для Диккенса, который надеется на мирное разрешение общественных конфликтов, рождество связано и с мечтой о всеобщей доброте и благожелательности, которые должны воцариться в мире. А рождественский рассказ должен в этом убедить, поддержать силы бедняка и тронуть сердце хозяев, раздробив ледяной панцирь эгоизма.
Такая ледяная, бесчувственная душа у ростовщика Скруджа, чье дело "выжимать соки" и "заграбастывать" деньги. Кажется, что его редкие волосы и брови заиндевели, а губы посинели от этого внутреннего холода. Не "оттаивает" он и в рождество. Напрасно племянник убеждает Скруджа, что рождественские дни "единственные дни во всем календаре, когда люди, словно по молчаливому согласию, свободно раскрывают друг другу сердце и видят в своих ближних - даже в неимущих и обездоленных - таких же людей, как они сами". У Скруджа относительно бедняков очень твердые понятия. Тысячи бедняков не имеют крыши над головой? А зачем тогда остроги, тюрьмы и работные дома? Когда же ему говорят, что некоторые предпочитают смерть жалкому существованию в работном доме, Скрудж невозмутимо отвечает: "Тем лучше... это сократит излишек населения" (Т. 12, с. 14.).
И много еще горя принес бы ростовщик Скрудж, не явись ему во сне дух Марли, его бывшего компаньона, такого же выжиги при жизни, как он сам. Теперь Марли сокрушается, что был жесток, и предупреждает Скруджа, что его "посетят" еще три потусторонних пришельца.
Первый Дух - Дух прошлого рождества - переносит Скруджа в дни детства. Он видит себя одиноким мальчиком, который в рождественский вечер читает арабские сказки. Али-Баби сорок разбойников - его единственны друзья, и Скрудж плачет от жалости к себе. А вот он, молодой клерк, в конторе доброго мистера Феззиуига, который устроил веселое рождество с танцами и угощением для домочадцев и слуг. Вот Скрудж расстается с невестой. Он ее любил, но эту любовь вытеснила другая страсть - к наживе.
Дух нынешнего рождества показывает Скруджу, как встречает праздник его клерк Боб Крэтчит, которого он так неохотно отпустил из конторы на целый день. Беден дом Крэтчита, его рождественский пудинг слишком мал для большой семьи, но за его столом сидят дружные и любящие дети, а душа застолья - больной мальчик Тим, радость всей семьи. Однако если дела семьи не поправятся, говорит Дух, мальчик не до живет до следующего рождества. И Дух насмешливо повторяет слова Скруджа: "Пусть умирает и тем самым сократит излишек населения". Но так мог сказать прежний Скрудж, а не теперешний, которого мучают раскаяние и печаль. А вскоре ему становится страшно при виде двух заморенных, уродливых детей, припавших к ногам Духа. "Эти дети - порождение человека,- говорит Дух.- Имя мальчика - Невежество, имя девочки - Нищета. Остерегайся обоих... но пуще всего берегись мальчишки, ибо на лбу у него начертано "Гибель", и гибель он несет с собой, если эта надпись не будет стерта"(Т. 12, с. 74.).
Третий Дух, будущего рождества, показывает Скруджу его судьбу, если он не переменится к лучшему. Он умрет, никем не оплаканный, и его ограбит в смертный час равнодушная прислуга, как сам он грабил бедняков. И Скрудж перерождается, он становится добрым хозяином, любящим дядюшкой, щедрым благотворителем.
Но главное достоинство "Песни" не столько в этой сказочной метаморфозе, сколько в задушевной теплоте, с какой Диккенс рисует семейство бедняка Крэтчита. Сила "Рождественской песни", один из секретов ее необычайного эмоционального воздействия - в доверительной, сердечной интонации, в ощущении постоянного и доброго присутствия автора. Вот Дух прошлых святок приближается к Скруджу, они совсем рядом, и Диккенс добавляет: "вот как мы с вами, ведь я мысленно стою у вас за плечом, мой читатель"(Т. 12, с. 31.).
А "потусторонняя" сторона повести комически обыгрывает всякого рода мистические ужасы. Весь эпизод с Марли полон смешных и "земных" подробностей. Марли-привидение так же неаккуратно одет, как это бывало с ним при жизни. Он опоясан, как и подобает грешнику, длинной цепью, но состоит она из ключей, замков, расчетных книг и кошельков, и, улетая от Скруджа, он небрежно перекидывает цепь на руку, словно шлейф. Время от времени Марли испускает горестные вопли (это тоже полагается грешникам), но при этом он так гремит цепью, что "постовой полисмен имел бы полное основание привлечь его к ответственности за нарушение общественной тишины и порядка" (Т. 12, с. 24.).
Комизм сцены с Марли уступает место торжественной, иногда скорбной интонации видений, в которых Скруджу являются Духи, а затем - праздничному, ликующему рождественскому веселью конца.
Диккенс так беззаветно на стороне бедняка Крэтчита, его осуждение скруджей, отгородившихся от неимущих острогами, тюрьмами и работными домами, так искренне и горячо, что "Рождественская песнь" сразу завоевала любовь тех простых людей, кто мог ее прочитать или послушать, как ее читают друзья и знакомые. Газета чартистов "Полярная звезда" на звала Диккенса "поэтом бедняков", а знаменитый английский писатель У. Теккерей прочувствованно заметил, что Диккенс "осчастливил" каждого, кто прочитал "Рождественскую песнь".
Диккенс принимал выражения благодарности, как всегда, с удовольствием, но на душе у него было нелегко. Читатель ждал новых произведений, но как-то так получалось, что определенных замыслов у Диккенса не было. Он устал. Разладились отношения с Чепменом и Холлом, которые, не получив ожидаемой прибыли от "Мартина Чезлвита" и даже от "Рождественской песни", не скрывали своего недовольства. Диккенс решает переменить обстановку. Может быть, Италия подстегнет воображение? Летом 1844 года он всей семьей: Кэтрин, пятеро детей и свояченица Джорджина - отбывает в Италию. В Генуе он кончил "Колокола", и ему так не терпится прочитать повесть в кругу друзей, что он ненадолго приезжает в Лондон. Успех полный. Друзья плачут, слушая трогательный и печальный рассказ о старом рассыльном Тоби Вэке, о том, как он часами ждет на улице, когда одним важным господам угодно будет послать его к другим важным господам. У Тоби всегда красный нос, и бегает он забавной трусцой, почему его и про звали Трухти Вэк, но Диккенс сразу сообщает улыбающемуся читателю: это потому, что Тоби мерзнет, в любую погоду ожидая грошовых поручений, и оттого, что он старик, у него ревматизм. Трухти - добрый отец, он сердечный человек, готовый отдать ужин незнакомцу. Самое лакомое блюдо для Тоби, которым он может угоститься под Новый год,- рубцы или, попросту говоря, потроха. Именно этот "роскошный" обед приносит ему накануне Нового года дочь Мэг. Старик на ступеньках подъезда накрывает себе "стол" и с аппетитом начинает есть, но дверь распахивается, из дома выходят три джентльмена - Файлер, Кьют и еще один, с очень красным лицом.
Трудно сказать, кого из них Диккенс ненавидит больше. Файлер - мальтузианец. Завладев остатками угощения, он очень точно подсчитывает, что рубцы - праздничное блюдо для Тоби - обходятся ему и другим беднякам дороже, чем ананасы для богачей (что правда, то правда). Но самое ужасное, считает Файлер,- это "дурная привычка" бедняков жениться и производить потомство.
"Вы можете прожить мафусаилов век,- сказал мистер Файлер,- и всю жизнь не покладая рук трудиться для таких вот людей, копить факты и цифры, накопить горы фактов и цифр, и все равно у вас будет не больше шансов убедить их в том, что они не имеют права жениться, чем в том, что они не имели права родиться на свет. А уж что такого права они не имели, нам доподлинно известно. Мы давно доказали это с математической точностью" (Т. 7, с. 125.).
Румяный джентльмен не перестает восхвалять старые времена за то, очевидно, что народ тогда "не умничал" и покорно сносил нищету. А их сподвижник Кьют - буржуа-практик. Он, используя теорию Файлера, заставляет бедняков тер петь всяческую нужду. Кьют - это сама буржуазия, не желающая знать о бедности и справедливых требованиях тружеников:
"Сейчас много болтают вздора о бедности - "нужда заела", так ведь говорится? Ха-ха-ха! А я намерен все это упразднить. Сейчас в моде всякие жалкие слова насчет недоедания, и я твердо решил это упразднить. Вот и все. Ей-же-ей,- добавил джентльмен, снова обращаясь к своим приятелям,- можно упразднить что угодно среди этих людей, нужно только взяться умеючи"*. Если эти господа не скрывают пренебрежения к народу, то есть и другие, вроде лицемера Баули. Он предлагает беднякам свою "любовь" и "отеческую заботу", а на самом деле - то же бесправие и ту же нищету, покорную и нерассуждающую.
* (Т. 7, с. 124.)
"Не трудись думать о чем бы то ни было. Я сам буду за тебя думать... проявляй усердие и умеренность, будь почтителен, умей во всем себе отказывать, расти детей на медные гроши, плати за квартиру в срок и ни минутой позже, будь точен в денежных делах... и можешь рассчитывать на то, что я буду тебе Другом и Отцом" (Т. 7, с. 134.).
Бедняку рассыльному проповедуют свои убеждения эти господа, и простодушный Трухти тоже считает себя и прочих бедняков лишними на земле. Но в 40-х годах прошлого столетия английский пролетариат совсем не считал себя "лишним". Он не хотел умирать с голоду и готов был бороться. И Диккенс напишет в "Колоколах" и об этом. В вещем сне Тоби видит, что его друг Уильям Ферн, которому нигде не давали работы и за каждый пустяк сажали в тюрьму, взбунтовался и стал "поджигателем" (а пламя пожара по-прежнему - пламя революции для Диккенса), и Диккенс предупреждает обидчиков Ферна: смотрите, народ теряет терпение, он скоро "научится читать Библию" по-другому, чем его учили, и скажет, как говорит Ферн: "Куда ты пойдешь, туда я не пойду, где ты будешь жить, там я не буду жить, народ твой - не мой народ, и твой бог - не мой бог"*. Так говорит человек не столько отчаявшийся, сколько решивший изменить положение, и Диккенс его понимает. Он сам стоит на том же. Пусть политики, экономисты и моралисты вроде Кьюта, Файлера и Баули считают, что социальных перемен хотят только враги общества,- Диккенс утверждает, что они неизбежны. Все в том же вещем сне Тоби слышит Голос Времени, который взывает к человеку: "Иди вперед! Время хочет, чтобы он шел вперед и совершенствовался, хочет для него больше человеческого достоинства, больше счастья, лучшей жизни"**. Более того, в уста Тоби Диккенс вкладывает пророческие слова: "Я знаю, что придет день, и волна времени, поднявшись, сметет, как листья, тех, кто чернит нас и угнетает. Я вижу, она уже поднимается. Я знаю, что мы должны верить, и надеяться, и не сомневаться ни в себе, ни друг в друге"***.
* (т. 12, с. 167)
** (т. 12, с. 154)
*** (т. 12, с. 188)
В Англии будущего нет места для кьютов, файлеров, краснолицых джентльменов-консерваторов и баули. Поистине такой радикальный вывод совсем не соответствовал духу всепрощенческого рождественского рассказа. Кстати, в повести не происходит никаких сказочных превращений, здесь нет благотворителей-скруджей, на которых мог бы надеяться Тоби Вэк, и это говорит о многом. Тоби и Ферн, Мэг и ее жених Ричард могут надеяться только на себя и других бедняков. Надежда на классовую "гармонию", увы, несбыточна. Поэтому так условен благополучный финал "Колоколов". Диккенс обрывает его на веселой сцене новогодних танцев: Мэг и Ричард решили по жениться, и соседи их поздравляют. Но больше похожи на действительность фантастические видения Тоби. В них - горькая правда. А Тоби снится: сам он умер и его близкие тоже погибают. Ричард спивается, а Мэг, которую с маленькой дочерью выгоняют на улицу за долги, кончает самоубийством, и Диккенс считает закономерным именно трагический финал и говорит читателю: "...Не забывай о суровой действительности, из которой возникли эти видения" (Т. 12, с. 192.).
Итак, "молот" ударил с огромной силой. Художественное воздействие повестей, особенно символических образов Невежества и Нищеты, было потрясающим и по убедительности превосходило самый блестящий памфлет. Остальные три рождественские повести - "Сверчок за очагом", "Битва жизни" и "Одержимый" - написаны, можно сказать, не в социальном, а "домашнем" ключе. Первая из них (1845) славит домашний уют и бескорыстие любви. Запоминаются трогательные образы возчика Джона Пирибингла и Крошки, его молоденькой жены Мери, немного напоминающей Долли Варден, немного Руфь Пинч. Диккенс изображает семейное счастье, необходимое условие которого - доброта, верность и доверие. Любуясь скромным бытом возчика и его жены, Диккенс необыкновенно мягок и лиричен. Рисуя самоотверженную любовь мастера игрушек Калеба к слепой дочери Берте, которая живет в придуманном отцом мире, Диккенс "задает" читателю вопрос: а не лучше ли горькая правда самой возвышенной лжи? Не случайно "Сверчок за очагом" - повесть прежде всего о торжестве правды. Поэтому внезапное превращение злого и эгоистичного фабриканта игрушек Теклтона в доброго дядюшку кажется неестественным. Если у Скруджа такая метаморфоза подготовлена потрясением и страданием, то Теклтон становится добряком, повинуясь лишь законам рождественского жанра с его обязательной счастливой развязкой. Это превращение едва ли не раздражает: оно неоправданно и сентиментально и, кажется, идет от желания успокоить читателя, создать ему душевный уют, отгородив его от той самой правды, которую повесть должна возвеличить.
В 1845 году Диккенс возвращается в Англию. Впечатления от путешествия сложились в "Картины Италии" (1846), которые сначала печатались в основанной им газете "Дейли Ньюс". Диккенс уже обдумывает следующий роман, но совмещать редакторскую работу и творчество трудно, что видно хотя бы по следующей рождественской повести, "Битва жизни" (1846), написанной словно наспех. И Диккенс уезжает в Швейцарию.
Первые выпуски нового романа (которые публикуют его новые издатели Брэдбери и Эванс) он пишет в большом напряжении. В Швейцарии идет буржуазная революция. Буржуазия выступила против консерваторов-католиков, которые хотят под чинить страну Ватикану. Диккенс всем сердцем на стороне восставших. С феодальной реакцией должно быть покончено навсегда. Он восхищен "женевской революцией" и потому, что она совершается весьма "цивилизованно": частная собственность остается неприкосновенной, грабежей нет и в помине. Ведь собственников хотели отстранить от власти другие собственники. А кроме того, швейцарцы совершают свою революцию деловито и без шумных деклараций, не то что американцы. Еще живы неблагоприятные американские впечатления, но Диккенс несправедлив к первой в мире революции, провозгласившей идеалы свободы и равенства.
Он переезжает во Францию, надеясь, что здесь, где так и кипит литературная жизнь, где художники "бесстрашны" и мало скованы условностями и оглядкой на прошлое, роман быстро пойдет вперед. И он не ошибся, хотя образ жизни в Париже совсем не размеренный и не * уединенный. Встречи с прославленными писателями и поэтами - Гюго, Ламартином, Шатобрианом,- посещение театров, выставок, Лувра, общественных учреждений, больниц, приемы, литературные вечера и просто долгие прогулки по городу - все это, казалось бы, должно занимать силы без остатка, но Диккенс работает, и очень успешно. А тем временем надвигались революционные потрясения, которые с небывалой еще очевидностью подтвердят: классовые интересы буржуазии и пролетариата непримиримы. Этот социальный разлом даст себя почувствовать во всей реалистической литературе XIX века. Скажется он и в новом романе Диккенса "Домби и Сын" (1848).