"Очерки Боза" были разделены автором на четыре части. В первой из них ("Наш приход") автор стремился оставаться в кругу чисто фактического, внесюжетного описания: таковы главы о приходском бидле, о дамских благотворительных обществах и т. д. Но уже здесь заметно тяготение к комическому, гротескному заострению изображаемого, к художественному его перевоплощению. Такова шаржированная фигура молодого священника, страдающего чахоткой и своим "интересным" кашлем завоевывающего сердца всего местного дамского населения. Повесть о четырех старых девах, коллективно нашедших себе мужа, гротескно неправдоподобна и прямо перекликается с юмористическими рассказами четвертого раздела.
Следующий раздел, "Сцены", посвящен описанию городской жизни - улиц, рынков, магазинов. К нему тесно примыкает третий раздел - "Характеристики", где даются зарисовки различных характерных типов лондонского населения.
Рассказы первых двух разделов и отчасти третьего объединены одним общим признаком: они обычно не имеют законченного индивидуализированного сюжета и являются "очерками" в самом общеупотребительном смысле слова.
Четвертый раздел, "Рассказы", состоит из комических новелл-анекдотов (за исключением двух печальных - "Черная вуаль" и "Смерть пьяницы").
Это сюжетные рассказы. Здесь повествуется об отдельных происшествиях: о неудачной экскурсии на пароходе; о неудавшемся сватовстве; о пребывании семейства новоиспеченных богачей на курорте и т. д. Именно здесь можно встретить традиционные комические ситуации и характеры, типичные для английской реалистической литературы XVIII века.
Из бессюжетных очерков первых трех разделов особенно важен раздел лондонских "Сцен". Здесь Диккенс как бы намечает "места действия" своих будущих романов. Ведь Лондон Диккенса - особый Лондон1. У него есть любимые, хорошо знакомые ему места, где будут впоследствии блуждать его герои. Это окраины, далекие от фешенебельных районов, это трущобы, где каждая лачуга таит для автора какую-то нерасказанную историю, где каждая человеческая фигура как будто несет на себе весь гнет, все бремя несправедливости, существующей в окружающем обществе.
1 (В своей содержательной книге о Диккенсе X. Пирсон пишет: "Другие писатели, вроде Джонсона или Чарльза Лэма, тоже были великими Лондонцами; но Диккенс - это сам Лондон как таковой. Он до такой степени отождествлял себя с этим городом, что сам стал частью его кирпичей и его известки. О Лондоне Диккенса думают и говорят так, как будто он является его создателем и как будто подлинное название города - Диккенстаун". - Неsketh. Pearson, Dickens, His Character, Comedy and Career, London, 1949, p. 71)
Диккенс создает особую городскую романтику, он открывает город как некую новую природу, на фоне которой действуют люди, он создает пейзаж, где вместо деревьев вздымаются к небу стены домов и фабричные трубы, где вместо веселого ручейка медленно струится грязная вода, где тучи дыма и копоти застилают небо и солнце.
Поэтому так характерны названия глав этого раздела: "Улицы утром"; "Улицы ночью"; "Стоянки извозчичьих карет"; "Утренние почтовые кареты"; "Лавки подержанных вещей"; "Питейные дома"; "Лавки закладчиков"; "Уголовные суды", наконец "Посещение Ньюгетской тюрьмы".
Диккенс вырабатывает особого рода символику городского ландшафта, закрепляя за тем или иным местом определенное, постоянное, неизменно повторяющееся настроение. Обычно это настроение глубокого раздумья, печали, недоумения - как же так могло случиться, что существует на свете такая бездна несчастных, угнетенных, обездоленных людей?
Так возникает особый, психологически окрашенный "диккенсовский" ландшафт.
Из этого ландшафта как бы рождаются люди. Точнее, они присутствовали во всех разделах, но присутствовали как население в целом, дифференцированное лишь по профессиям, по районам. Постепенно отдельные личности, отдельные типы всплывают на поверхность и заставляют более пристально приглядываться к ним.
Они, эти люди, принадлежат диккенсовскому городскому ландшафту так же, как нимфы или дриады - античному, как принцессы и рыцари - романтическому ландшафту средневековья.
"Существуют некоторые разновидности людей, которые - странно сказать - водятся, по-видимому, исключительно в нашей столице. Вы встречаете их ежедневно на лондонских улицах, но никто никогда не встречает их в каком-либо ином месте; как видно, они принадлежат к числу продуктов почвы и являются отличительной особенностью Лондона, как его пресловутый дым, грязные кирпичи и штукатурка", - говорит автор в очерке, озаглавленном "Гордые бедняки" ("Shabby genteel People").
Диккенс впервые в литературе с такой силой дает описание городской массы, толпы, непреходящей сутолоки и безбрежного серого многообразия.
Людей много, их тьма. Они заполняют собой дома, пивные, больницы, тюрьмы, дома умалишенных; они ютятся в подвалах, в закоулках, толкутся на рынках, на набережных. Какая бездна поношенных платьев, стоптанных башмаков, усталых, измученных лиц! Какая бездна стертых, скучных, скомканных биографий! Люди кажутся чем-то преходящим и случайным, они приходят и уходят, а тряпье и хлам, дым и копоть, грохот и движение большого города остаются.
Эта мысль поражает Диккенса. Он видит, как обесценивается человеческая личность в огромном капиталистическом городе, он пробует поднять голос от имени этих миллионов, превращенных в один серый, мутный бесконечный поток.
"Право, странно, как мало внимания - доброжелательного, злобного или равнодушного - привлекает к себе иногда человек, живущий и умирающий в Лондоне. Ни в чьей груди не пробуждает он симпатии; его существование никого не интересует, кроме него самого; нельзя даже сказать, что о нем забывают после его смерти, ибо никто не вспоминал о нем и при жизни" ("Мысли о людях").
Диккенс намеренно подчеркивает равноценность, вернее - одинаковую обесцененность своих героев. Люди у него разделены по профессиям, по возрастам, по различным другим группам. Но при этом совершенно безразлично, какую именно единицу из одной или другой группы изберет автор. Он также не озабочен тем, чтобы все, что он сообщает, было точно проверено и документировано. Наоборот, он даже подчеркивает, что все сведения, сообщенные им, он только что скомбинировал из различных внешних данных. Его очерки - это зарисовки стороннего наблюдателя, который пробует идти дальше своих наблюдений, отнюдь при этом не ручаясь за их достоверность.
Что дает автору право строить догадки? Типичность тех людей, которых он описывает. Он не знает судьбы, характера, обстоятельств жизни именно этого, данного человека, которого он сегодня утром встретил в одном из кабачков на окраине Лондона. Но такая внешность, такое платье, такое выражение лица, как правило, встречаются у людей, принадлежащих к такому-то классу, имеющих такой-то доход, так-то проводящих свой день.
"В манерах и внешности этого человека было нечто, позволившее нам вообразить всю его жизнь или, говоря точнее, весь распорядок его дня, ибо у людей такого сорта дни не отличаются друг от друга" ("Мысли о людях").
Фантазия автора ограничена социальной типичностью тех явлений, по поводу которых он фантазирует. О человеке, которого он только что встретил, нельзя сказать, кто это в прошлом - миллионер или же школьный учитель. О нем можно сказать, что это "гордый бедняк" и что он так-то проводит свой день и так-то кончит свою жизнь, потому что таких людей тысячи и потому, что тысячи таких людей именно таким образом кончали свою жизнь. И если даже к этому конкретному человеку, встреченному автором сегодня в трактире, случайно не все подробности подойдут и если этот человек, чего доброго, вдруг получит наследство и не должен будет скончаться в богадельне или в долговой тюрьме, то это несущественно: останутся тысячи других людей, с которыми никаких неожиданностей не произойдет и о которых (а не об этом исключении) именно и пишет автор.
В своих очерках Диккенс не интересуется исключениями. Поэтому он и не чувствует необходимости анализировать переживания именно данного человека. За этого человека говорят его внешность, его платье, его вещи. Благодаря типичности и одинаковости этих людей внешние предметы, вещи становятся для Диккенса символами их внутреннего мира.