...Великолепный роман Диккенса "Тяжелые времена"... является самым сильным литературно-художественным ударом по капитализму, какой был ему нанесен в то время, и одним из сильнейших, какие вообще ему наносили.
(А. В. Луначарский)
Роман "Тяжелые времена" (1854) занимает исключительно важное место в творчестве Диккенса. По силе реалистического раскрытия противоречий труда и капитала, по беспощадности сатиры, выявляющей существеннейшие стороны буржуазного общества, этот роман может быть отнесен к сильнейшим произведениям критического реализма в самом прямом смысле этого понятия.
Роман этот необычен для Диккенса: "Тяжелые времена" (если не считать неоконченного "Эдвина Друда") - самый короткий среди его романов; в нем нет характерной для Диккенса усложненной интриги, сложного переплета взаимоотношений многочисленных действующих лиц, в нем так мало лирики и юмора, а финал его так мало напоминает обычные счастливые развязки у Диккенса.
Эта сразу бросающаяся в глаза необычность формы "Тяжелых времен" не случайна. Она происходит от новизны творческого замысла романиста, обратившегося к новому аспекту изображения действительности. Впервые в творчестве Диккенса темой и содержанием романа становится прямое изображение того конфликта, который был определяющим для его эпохи, - столкновения пролетариата и буржуазии, причем все, что осложняет и опосредствует этот конфликт, намеренно оттеснено на второй план или вовсе не входит в круг зрения писателя.
В те годы, когда господствующие классы стремились стереть из памяти чартизм, уверить нацию, что страна идет по пути возрастающего благоденствия и что для повторения революционных событий 40-х годов уже нет никакой почвы, Диккенс выступает с романом на современную тему, вызывающе озаглавленным "Тяжелые времена".
Писатель убежден, что все рассуждения официозной прессы о веке благоденствия оказываются самообманом и обманом остальных. Рабочий вопрос, по его мнению, не снят с повестки дня.
И жизнь подтверждала, что причины, породившие чартизм, не исчезли. 1854 - 1855 годы были ознаменованы частыми, энергичными, - хотя и не достигавшими силы и размаха движения 40-х годов, - вспышками забастовочного движения. Это было выразительным реальным комментарием к самоудовлетворенному тону официозной печати: "похороненный" чартизм давал о себе знать! "Мы все счастливы и все составляем единое целое!" - говорилось в газете "Тайме" за 1855 год. По этому поводу Маркс и Энгельс саркастически замечали: "... Не успела газета огласить это отрадное открытие, как по всей Англии, и особенно на промышленном Севере, прокатилась почти сплошная волна забастовок, - довольно неожиданный отклик на распеваемую "Times'oM" песню о (всеобщей гармонии!"1
1 (К. Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, т. IX, стр. 165)
После событий 1848 года Диккенс стремится глубже разобраться в причинах, породивших революционное движение, в тех конфликтах, которые остаются действенными и в середине 50-х годов.
В этом отношении очень показателен небольшой рассказ, написанный им за четыре года до "Тяжелых времен" и свидетельствующий о некоторых сдвигах во взглядах писателя. Это "Рассказ бедного человека о патенте", вошедший впоследствии в сборник "Переизданные очерки и рассказы". Повествование ведется от лица рабочего-кузнеца. Таких, как Джон (фамилии своей он "е называет), немало, вероятно, в "благословенной" Англии, и его мытарства - не единичный удел одаренных людей. Изобретатель-самоучка, он пытается получить патент на свое изобретение, над которым трудился немало лет, но попадает в бюрократическую карусель, в ту "путаницу" или "трясину" (muddle), - как постоянно говорил Стивен Блекпул, герой "Тяжелых времен", - теряет свои скромные сбережения, но так и не добивается успеха. Ему приходится убедиться в правоте своего друга-чартиста, не питавшего больших надежд на осуществление чаяний Джона.
В этом небольшом рассказе Диккенс не только впервые ставит образ рабочего в центр повествования, не только убедительно показывает, какая стена бездушия и косности стоит даже перед человеком, стремящимся принести пользу родине (эта тема мытарств изобретателя получит свое развитие в фигуре Дойса из "Крошки Доррит"), но и подводит к мысли о том, что враждебность чартистов существующему социальному укладу вполне закономерна.
"Я не чартист и никогда им не был, - обращается герой рассказа к читателю. - Мне хочется сказать этим лишь то, что я вижу множество общественных дел, которые вызывают недовольство, но я все же не думаю, что таков путь их выправления. Если бы я думал так, я был бы чартистом. Но я так не думаю, и я не чартист. Я читаю газеты, посещаю диспуты в бирмингамских "салонах", как мы их называем, и я знаю многих хороших людей и рабочих, которые являются чартистами. Заметьте, - не из сторонников физической силы".
В этих несколько корявых фразах1 выражена точка зрения простого рабочего.
1 (Полная литературная неискушенность рассказчика видна в простоте его слога, отсутствии какой-либо риторики, постоянном употреблении глагола "said" - "сказал")
Хотя Диккенс изображает одного из многих рабочих, не примкнувших к чартизму, не согласившихся с методом насилия, писатель все же смог показать, что чартистские убеждения прочно завоевывают себе место среди многих честных рабочих (некоторые из которых - друзья изобретателя), что чартизм - закономерное явление. Дело о патенте перестает быть горестной неудачей одного человека; "патент оказывается путем, на котором люди становятся чартистами", - резонно замечает один из передовых рабочих - друг рассказчика.
Ведущая мысль рассказа о том, что чартизм есть закономерное порождение общественного недовольства, будет обоснована и развита в романе "Тяжелые времена".
Огромное значение романа "Тяжелые времена" в свое время подчеркнул Н. Г. Чернышевский. Говоря о губительности развития капиталистических отношений для жизни простых людей, он сослался для доказательства на роман Диккенса. "Тяжелый переворот совершается на Западе; во Франции он прошел уже несколько медленных мучительных кризисов, до основания потрясавших благосостояние всего народа; кто хочет убедиться, что то же совершается и в Англии, может прочесть - хотя бы "Тяжелые времена" Диккенса (роман этот переведен и на русский язык), если не хочет читать монографий о хартизме"1.
1 (Н. Г. Чернышевский, Полн. собр. соч. в пятнадцати томах, т. IV, Гослитиздат, М. 1948, стр. 738.
Мысль об известной научно-познавательной ценности романа можно найти и в отзыве Н. А. Некрасова, ставившего "Тяжелые времена" вровень с "умным и честным трактатом политико-экономического содержания" (Н. А. Некрасов, Полн. собр. соч. и писем, т. IX, М. 1950, стр. 293))
Наше время - тяжелое время, мрачная беспросветная эпоха - таков исходный пункт Диккенса. Люди в каком-то странном ослеплении задались целью вытравить из жизни светлую романтику, доброту и симпатию, подставив на их место пользу, выгоду, факт.
А к чему все это приводит? Взгляните-ка на передовой современный город, промышленный Коктаун, - призывает автор, - на тех, кто облечены властью и исповедуют самые современные "научные" взгляды.
"То был город из красного кирпича, или из кирпича, который был бы красным, если бы не дым и пепел, но при данных обстоятельствах то был город неестественно красного и черного цвета, как раскрашенное лицо дикаря. То был город машин и высоких труб, из которых бесконечные дымовые змеи тянулись и тянулись и никогда не свертывались на покой. В нем был черный канал, река - красно-фиолетовая от стекавшей в нее вонючей краски, и пространные груды строений, изобиловавших окнами, где что-то грохотало и дрожало круглые сутки и где поршень паровой машины однообразно поднимался и опускался, словно голова слона, находившегося в состоянии меланхолического помешательства. Он состоял из нескольких больших улиц, очень похожих одна на другую, множества маленьких улиц, еще больше похожих одна на другую, населенных людьми, которые точно так же были похожи один на другого, входили и выходили в одни и те же часы с одним и тем же шумом, по одним и тем же мостовым, для одной и той же работы и для которых каждый день был таким же, как вчера и завтра, а каждый год двойником прошлого и следующего..." (I, гл. 5)1.
1 (Здесь и в дальнейшем перевод под редакцией Д. А. Горбова)
Примитивна и бездушна, сведена к утилитарному "факту" как материальная, так и духовная жизнь Коктауна:
"Тюрьма могла быть больницей, больница могла быть тюрьмой, городская ратуша могла бы быть тем или другим, или и тем и другим вместе, или еще чем-нибудь, потому что ни в одном из этих зданий не было ничего, что противоречило бы деталям конструкции других... Факт, факт, факт - всюду в материальной жизни города; факт, факт, факт - всюду в нематериальной жизни... Школа была только фактом, и отношения между хозяином и слугою только фактом, и все было фактом от родильного дома и до кладбища, а того, чего нельзя было выразить в цифрах или купить по самой дешевой цене и продать по самой дорогой, не было и не будет во веки веков, аминь" (там же).
Итак, "факты и цифры", голый неприкрытый расчет, ничего основанного на чувствах, на взаимном доверии, симпатии людей друг к другу.
Читателю не нужно было искать на карте фабричный город Коктаун. Он понимал, что это не Бирмингам и не Манчестер, прикрывшиеся прозрачным псевдонимом "города кокса" (Coketown), а что это образ всей промышленной Англии.
Писатель дает в своем романе решительный бой утилитаристской философии факта и практической пользы, зло высмеивая доктрины "манчестерцев", учеников и последователей Бентама.
"Моя сатира, - писал Диккенс Ч. Найту 13 января 1855 года, - направлена против тех, кто не видит ничего, кроме цифр и среднестатистических данных..."1 А кое-кому очень удобно оперировать средними числами, за которыми легко можно скрыть контрасты богатства и нищеты. Рабочему, - пишет далее Диккенс, - которому приходится шагать двенадцать миль в день туда и обратно к месту своей работы, не станет легче, если его утешать тем, что "среднее расстояние одного места жилья в Англии до другого в целом составляет не более чем четыре мили".
1 (The Letters, vol. II, p. 620)
Разоблачая теорию "фактов и цифр", статистический подход к людям, Диккенс выступает за попранное человеческое достоинство, против бесчеловечности капиталистического строя.
Из каких бы побуждений ни применяли на практике люди утилитаристские доктрины, будь они слепыми фанатиками идеи (Гредграйнд), или расчетливыми дельцами, подводящими "теоретическую" базу под свой эгоизм (Баундерби, Битцер, сын Гредграйнда - Томас), или, наконец, просто жертвами этих теорий (дочь Гредграйнда - Луиза) - все равно они сами, как и их город, как и все их окружающее, несут на себе печать ущербности, человеческой неполноценности.
Таков школьный попечитель Гредграйнд, поборник экономических доктрин. Священными для него именами Адама Смита и Мальтуса он нарекает собственных детей. Воспитатель, внедряющий теорию фактов в юные души, он в то же время сам жертва этой философии. Все добрые человеческие чувства подавлены в нем, принесены в жертву расчету, сухой бесчеловечной статистике. Уродуя других, он и сам оказался изуродованным "теориями" утилитаризма.
"Томас Гредграйнд, сэр. Человек действительности. Человек фактов и цифр. Человек, который действует по принципу, что дважды два - четыре и ничего больше, и которого вы не уговорите признать еще что-нибудь, кроме этого... Всегда с линейкой и весами и с таблицей умножения в кармане, сэр, готовый взвесить и измерить любой клочок человеческой природы и сказать вам точно, на что он годен. Это вопрос исключительно цифр, простая арифметическая задача" (I, гл. 1). Так рекомендует себя Гредграйнд.
Итак, любой клочок человеческой природы измеряется, оценивается, а стало быть, покупается и продается. Таков логический вывод из теории утилитаристов, и не только его ученики следуют этому выводу, но и сам он продает по сути дела свою дочь, принуждая ее выйти замуж за ненавистного ей богача Баундерби.
Подобная система воспитания приносит соответствующие плоды. Сын Гредграйнда - Томас ради собственной карьеры подбивает сестру дать согласие на брак с Баундерби; позже он ограбляет банк, подстраивая все таким образом, чтобы подозрение пало на другого, а будучи уличенным, он цинично напоминает отцу, что известный процент людей оказывается, по его собственным словам, не заслуживающим доверия. "Я сотни раз слышал от тебя, что это - закон. Что же я могу поделать против законов? Такими вещами, отец, ты утешал других. Пусть это послужит и тебе утешением"(III, гл. 7).
Лучший ученик Гредграйнда Битцер - бесцветнейшая личность (писатель наделяет его бесцветными глазами и волосами), становится законченным негодяем. Угодливый к начальству, примерный ученик, который прочно усвоил заповеди утилитаризма, он живет только ради самого себя, без зазрения совести спровадив родную мать в работный дом.
Гредграйнд обучает детей только фактам. Утилитаристы не допускают фантазии, воображения. Если человек признает "факты и только факты", то он тем самым признает существующий общественный порядок, а если он, упаси бог, начинает фантазировать, так этак он может прийти и к сомнению в правомерности всей социальной системы. Воображение, - считают утилитаристы, - чревато протестом и революцией.
Пафосом книги Диккенса оказывается боль за растаптываемого капитализмом человека. Для утилитаристов существуют лишь человеко-единицы. Так, Гредграйнд полагает, что значительность суммы национального дохода есть показатель благополучия всей нации, тогда как его воспитанница Сисси Джуп ("девочка № 20" - как называет ее Гредграйнд) выражает сомнение, можно ли назвать народ преуспевающим, если еще не известно, кому достались деньги. Устами девочки из народа Диккенс выражает недоверие любителям утилитарной статистики, утверждающим, что сравнительно малый процент людей, умерших от голода на улицах Лондона, свидетельствует о процветании страны.
За кажущимся простодушием недоуменных вопросов Сисси Джуп обнаруживается очень резкая недвусмысленная критика апологетической "философии" правящих кругов Англии периода "процветания". Да, в 50-х годах национальный доход увеличился, верно и то, что облегчилось положение некоторой части рабочего класса. Но все эти "благополучные" средние цифры не могли скрыть продолжавшегося обнищания широких масс рабочего класса в Англии.
Столь же бесчеловечен и другой носитель утилитаристской доктрины - фабрикант Баундерби. Пусть внешне эти люди несходны: Гредграйнд - сухой, уравновешенный человек, ходячая цифра, прямоугольный палец которого как бы помогает фактам проникать в головы его учеников. Баундерби же - огромный человек с низким лбом, с громким, звучащим медью голосом, шумливый, хвастливый, бесцеремонный. Но, в сущности, они одного поля ягоды. Баундерби тоже поклонник фактов, практической пользы. Как и для всех коктаунских фабрикантов, рабочие для него, как замечает романист, это только "руки" (hands); стремления и желания, человеческие запросы этих "рук" его не трогают1.
1 ("Английскому буржуа, - пишет Энгельс, - совершенно безразлично, голодают ли его рабочие или нет, лишь бы он сам наживался. Все жизненные отношения оцениваются по их доходности, и все, что не приносит денег, - чепуха, непрактичность, идеализм... Он видит в них не людей, а только "руки" (hands), как он постоянно их называет в лицо..." (К. Маркс и Ф. Энгельс, Об Англии, стр. 275 - 276) )
Типичный мальтузианец, он любое требование рабочих рассматривает как посягательство на существующий порядок вещей, как гюползновение "обделенных на жизненном пиру" обладать сверхъестественными благами (есть черепаховый суп золотыми ложками, по его любимому выражению). Поэтому он охотно поддерживает распространенную в Коктауне легенду, что любой бедняк может "выйти в люди", стать состоятельным фабрикантом. Баундерби убеждает всех, что сам он якобы "вырос в канаве", будучи брошен родителями на произвол судьбы, и лишь своей энергии и предприимчивости обязан он тому, что стал фабрикантом.
Диккенс показывает, что между капиталистами и рабочими нет ничего общего ни в убеждениях, ни в нравственном облике. Это совершенно разные люди, разные нации. Его художественный портрет этих "двух наций" великолепно подтверждает энгельсовское суждение: "... Английский рабочий класс с течением времени стал совсем другим народом, чем английская буржуазия... Рабочие говорят на другом диалекте, имеют другие идеи и представления, другие нравы и нравственные принципы, другую религию и политику, чем буржуазия"1.
1 (К. Маркс и Ф. Энгельс, Об Англии, стр. 139)
Энгельс отмечает, что почти одновременно с ним эту мысль высказывал Дизраэли в романе "Сибилла, или Две нации"1. В отличие от Дизраэли, призывавшего к сплочению народа вокруг аристократии, Диккенс отвел аристократии место в романе, соответствующее тому, которое она получила в действительности, - на почетных задворках буржуазного особняка (сатирический образ миссис Спарсит, "аристократической" приживалки м-ра Баундерби).
1 (Там же)
Аристократы в изображении Диккенса - это тунеядцы и прожигатели жизни. Так, мистер Хартхауз - человек безо всяких убеждений - готов служить любой политической партии, лишь бы получать побольше. Свой цинизм он открыто декларирует, примкнув к партии Гред-грайнда. Более "старомодная" аристократка Спарсит склонна прикрывать свой паразитизм всяческими эвфемизмами: так, вместо вульгарного слова "жалование" она предпочитает, чтобы произносилось "ежегодный подарок".
Впервые после "Лавки древностей" дает Диккенс развернутый собирательный образ рабочих. Если в романе конца 30-х годов этот коллективный "портрет", занимающий всего полторы-две страницы, был построен на преобладающем мотиве человеческого отчаяния, которое и доводит людей до крайности (т. е. до восстания), то в "Тяжелых временах" этот образ будет богаче и разносторонней.
Изображая чартистский митинг и толпу рабочих, жадно слушающих приезжего оратора, Диккенс стремится подчеркнуть, что это лучшие люди Коктауна, которых не сломили ужасающие условия жизни и труда. Они мужественны, чистосердечны, совершенно чужды задних мыс-елей, они как-то по-детски простодушны и доверчивы.
Автор убедительно рисует пролетарскую солидарность, твердое решение рабочих не отступаться от своих требований. Однако сам писатель считает их намерение бастовать - заблуждением.
Диккенс не склонен считать чартистскую агитацию основной причиной обострения отношений рабочих и фабрикантов. Да, чартистский оратор Слекбридж, призывающий рабочих к восстанию, изображен лукавым демагогом. Но писатель показывает, что решимость рабочих - следствие ужасающих условий жизни, а не только призывов чартистских вождей. Поэтому слова Слекбриджа - каковы бы ни были по Диккенсу побудительные мотивы его речи - падают на подготовленную почву. Рабочие доведены до крайности. Их долготерпению пришел предел. Договариваться с капиталистами - бесполезно. Только революция может изменить их судьбу.
Конфликт буржуазии и пролетариата по логике романа слишком глубок, чтобы быть сглаженным какими-нибудь полумерами. Тем не менее устами своего любимого героя Стивена Блекпула писатель предостерегает рабочих от ненужных и опасных, по его мнению, методов, взывает к голосу совести Баундерби, ратуя за убеждение, гуманность, взаимопонимание враждующих классов.
Образ Стивена не лишен социальной убедительности, он по-своему привлекателен. С юных лет он живет своим трудом, жизнь ему не дала ничего, кроме тяжелых невзгод, потому-то и выглядит он гораздо старше своих лет. "Говорят, что во всякой жизни есть свои шипы и розы, - замечает Диккенс. - Однако... кто-то другой завладел его розами, а он завладел шипами этого кого-то другого oв придачу к своим собственным" (I, гл. 10).
Привыкший к невзгодам сам, он отзывчив к людям, оказавшимся в беде. Символическое значение приобретает тот факт, что бедная старуха - мать Баундерби, которой тот стыдится, встречает поддержку и участие в Стивене и его под руте Рейчел.
Стивен Блекпул тянется к знаниям. В его бедной, но аккуратно прибранной комнате можно увидеть письменные принадлежности и книги. Это не исключение в пролетарской среде; в другом месте Диккенс замечает, что многие рабочие после пятнадцатичасового рабочего дня садятся за книгу, охотно читая Дефо и Голдсмита.
Вызывают уважение его прямота, честность. Он смело отстаивает свои убеждения в столкновении с Баундерби, причем последнему приходятся в нем не по вкусу независимость суждений и полное отсутствие раболепия. Самодовольный фабрикант рано обрадовался, узнав о несогласии Стивена с рабочими. Стивен откровенно признается Баундерби, что, если бы не его убеждение в бесплодности насилия, он не преминул бы присоединиться к протестующим. Но Диккенс пытается противопоставить боевому духу чартистски настроенных рабочих смирение и непротивление Стивена. И едва только писатель навязывает Стивену роль носителя своей положительной идеи (на проверку весьма худосочной), как только делает его проповедником убогих теорий "христианского социализма" - образ Стивена обескровливается, теряет убедительность. В то же время, когда Стивен смело и открыто возмущается произволом Баундерби, когда он высказывает ему в лицо, кто, по его мнению, виновен в бесконечных страданиях рабочих, он обретает то человеческое достоинство, ту жизненную убедительность, которая делает его истинным представителем миллионных масс.
Может быть, как ни странно, не так уж далек от истины тугодум Баундерби, когда чувствует дух мятежа, протеста даже в "непротивленце" Стивене. Стивен не скрывает своего горького разочарования законами страны, которые оказываются непроходимой стеной для бедняка и без труда обходятся теми, у кого есть деньги. В неуважении Стивена к законам и улавливает Баундерби дух чартизма1.
1 (Энгельс писал: "В чартизме против буржуазии подымается весь рабочий класс, нападая прежде всего на ее политическую власть, на ту стену законов, которой она себя окружила" (К. Маркс и Ф. Энгельс, Об Англии, стр. 232. Подчеркнуто мною. - И. К.))
Таков Стивен - проповедник и бунтарь, протестующий и носитель идеи христианского примирения враждующих классов.
Впрочем, как можно убедиться из ряда эпизодов романа, вера Диккенса в возможность осуществления программы Стивена весьма и весьма шатка.
Со Стивеном не согласились рабочие; его призывы не желает слушать и Баундерби. Практически идеи Стивена не могут быть реализованы. Законы буржуазного общества, как самодовольно поучает его Баундерби, не в пользу бедных.
Диккенс не обольщается иллюзиями. Он видит, как "репка та "стена законов", которой окружила себя буржуазия, видит, каков удел простого человека в буржуазном Коктауне. Характерно, что герой романа гибнет, сломленный в этой неравной борьбе. Если Николасу Никльби и его близким удавалось победить своих врагов, хотя на стороне этих последних были сила и закон, то не такова участь рабочего Стивена: ему неоткуда ждать поддержки.
Вывод Стивена: трясина, везде трясина - накладывает отпечаток на роман.
Мрачен финал романа: гибнет Стивен, попытавшийся примирить враждующие классы, разбита и покалечена жизнь Луизы Гредграйнд. Но все по-прежнему течет жизнь в фабричном Коктауне, по-прежнему торжествует манчестерская утилитаристская философия, порождая таких законченных негодяев, как Битцер. Однако Диккенс не теряет веры, что справедливость в конце концов восторжествует. Поэтому жизнь наносит тяжелый удар Гредграйнду, понявшему в конце концов ложность своих теорий, поэтому предрекает он в эпилоге, что недолговечно счастье Баундерби.
В романе намечена и другая, "некоктаунская" линия; это история бродячей труппы цирковых артистов, людей, как бы ускользнувших от "трясины". В этой среде нет места философии факта и прибыли. Они не испытывают гнетущего давления Коктауна. Эти люди не только честны, правдивы, отзывчивы, как и рабочие Коктауна. Они наивнее, ближе к природе. Они не утратили свежести чувств, способности от души веселиться. Веселье скрепляет их маленький коллектив, дает им силу и веру в жизнь.
Именно эта среда порождает такие сильные натуры, как Сисси Джуп. Чистый и цельный образ этой девушки, воспитывавшейся в отравленной атмосфере школы Гредграйнда, но не поддавшейся ее растлевающему влиянию, занимает важное место в романе. Сисси Джуп сохранила все заложенные в ней добрые качества - стойкость духа, непримиримость ко всякому проявлению несправедливости. Она ободряет своего отца, часто терявшего бодрость духа от жизненных неудач; только у нее встречает моральную поддержку по-своему честная, но слабовольная Луиза Гредграйнд, искалеченная воспитанием в духе школы "фактов".
Вся эта линия романа напоминает овеянные романтикой сцены "Пиквикского клуба", "Лавки древностей", "Давида Копперфильда". Но здесь это скорее отголосок былых мечтаний, чем символ веры.
Общему мрачному колориту романа соответствует и его стиль. Роман почти совершенно лишен юмора, столь характерного для Диккенса (единственной, пожалуй, комической стороной является двукратная неудача добровольного шпионажа миссис Спарсит, каждый раз остающейся в дураках).
Хмурую, безрадостную и неприглядную картину являет собой действительность: поэтому несколько нарочито блеклы краски романа, сухи эпитеты, бескрасочны описания.
Даже композиции романа о ревнителях "цифры и факта" Диккенс придает нарочитую логическую упорядоченность. Как заданные тезисы звучат названия каждой из трех частей: "Сев", "Жатва", "Сбор урожая". Иначе говоря, Гредграйнды и Баундерби пожинают то, что посеяли. Впрочем, как мы уже говорили выше, идейно-художественное значение романа гораздо шире того вывода, который предлагает читателям автор, и далеко не укладывается в образную конкретизацию этих тезисов.
Буржуазные литературоведы считают "Тяжелые времена" наименее удачным произведением Диккенса, находя в нем всяческие изъяны.
В дневнике одного из столпов викторианства, либерального историка Т. Маколея, можно найти враждебную оценку появившегося романа: "Я прочел "Тяжелые времена" Диккенса. Только одно лишь очень трогательное, хватающее за душу место, а остальное - угрюмый социализм. Зло, на которое он нападает, изображено крайне карикатурно и безо всякого юмора"1.
1 (G. O. Trevelyan, The Life and Letters of Lord Macaulay, Longmans, Green, Lond. 1908, p. 614. (Запись датирована 12. VIII 1854, т. е. днем окончания ежемесячных публикаций романа.))
Н. Г. Чернышевский, излагая содержание "Тяжелых времен" для читателей "Отечественных записок", вступает в полемику с журналом "Атенеум". Рецензенту английского журнала пришлось не по вкусу, что в романе все слишком сухо и прозаично. Диккенс, по мнению этого критика, наполнил свой роман "отталкивающими и пошлыми (repulsive and vulgar)"1 характерами. Диккенсу инкриминируются преувеличения и натяжки, в романе, мол, много "грубых" и "неделикатных" сторон.
1 (И. Г. Чернышевский, Полн. собр. соч. в пятнадцати томах, т. XVI, Гослитиздат, М. 1953, стр. 147)
Чернышевский справедливо усматривает явное предубеждение в суждениях английского критика. "У Диккенса мало фантазии... Напротив, он слишком увлекается иногда фантазиею, как это могли заметить читатели даже из нашего очерка. В описаниях современной жизни требовать фантастического элемента - это верх несообразности"1.
1 (Там же, стр. 148)
Совершенно ясно, что буржуазную критику не устраивала беспощадность социальных оценок писателя, именно то, что Маколей назвал "угрюмым социализмом".
Вместе с тем в романе "Тяжелые времена" - самом сильном в отношении социального видения писателя - была своя уязвимая сторона, на которую поспешили обратить внимание буржуазные критики, нигилистически подошедшие к его оценке. Роман излишне сух, не по-диккенсовски малопоэтичен, его положительные герои гораздо бесцветнее, чем герои предшествовавших романов. Все это стало для реакционной критики поводом для ниспровержения всего действительно яркого и значительного, что есть в этом блестящем социальном романе.
Думается, что прав был Н. А. Некрасов, который восхищался "благородной целью автора"1, "превосходными характерами, меткой наблюдательностью"2, но вместе с тем пришел к, казалось бы, парадоксально звучащему выводу: "... мы не желали бы, чтобы вся литература состояла из таких романов, как "Тяжелые времена", хотя это один из лучших романов у самого Диккенса и хотя собственной русской литературе мы в настоящее время желали бы таких романов как можно более"3.
1 (Н. А. Некрасов, Полн. собр. соч. и писем, т. IX, Гослитиздат, М. 1950, стр. 292)
2 (Там же, стр. 293)
3 (Н. А. Некрасов, Полн. собр. соч. и писем, т. IX, стр. 293)
Не почувствовал ли и сам Диккенс, что заглушает другие струны своего дарования, обедняет свою палитру художника? Думается, что да.
Не потому ли не возвращался он больше к такому типу романа, столь похожему на памфлет, не решаясь больше "наступать на горло собственной песне"? И если в последующих романах Диккенс не всегда сможет восполнить потерю юмора (и в "Повести о двух городах", и в "Тайне Эдвина Друда" так мало комического), то лирическая сторона его книг вновь воскреснет, придавая его мечтам те осязаемость и обаяние, которые всегда окрашивали его лучшие произведения.