Это чудо.
(В. Г. Белинский о "Домби и сыне")
(Если вы просеете мировую прозу, останется Диккенс; просейте Диккенса - останется "Давид Копперфильд"; просейте "Давида Копперфильда") - останется описание бури на море.)
(Л. Н. Толстой)
Спустя год после возвращения из Италии Диккенс снова отправляется на континент Европы. В конце мая 1846 года он едет в Швейцарию, поселяется в Лозанне, на берегу Женевского озера, где пишет повесть "Битва жизни" и начинает работать над "Домби и сыном". Ему нравились трудолюбивые и опрятные швейцарцы, он восторженно писал о красоте швейцарской природы. Но не меньшее внимание уделял он и общественной жизни страны: благотворительным учреждениям, в частности Институту для слепых, посещал тюрьмы.
Диккенс оказался свидетелем революции в Швейцарии: радикально настроенная буржуазия, выступавшая под лозунгами протестантизма, свергла, опираясь на поддержку народа, аристократическую группу клерикалов-католиков. Диккенс горячо приветствовал победу над иезуитским лагерем. "Самые горячие симпатии мои на стороне швейцарских радикалов"1, - писал он в январе 1847 года. Особенно радовало писателя, что революция оказалась достаточно мирной и бескровной.
1 (The Letters, vol. II, p. 10)
Но как ни красива была Швейцария, как ни дружественно относились к нему швейцарцы и жившие там англичане, Диккенс собирался уехать. Работа шла туго. Ему явно недоставало шума большого города. Сам писатель, озабоченный тем, что рукопись "Домби и сына" не продвигается, начинал понимать, что ему "не хватает улиц и прохожих". "Вы и представить себе не можете, как они мне нужны, - писал он 30 августа Форстеру. - Они словно бы дают пищу моему мозгу, без которой тот не в состоянии работать. Я могу написать невероятно много в течение недели-двух в каком-нибудь уединенном месте, как в Бродстере;1 день же, проведенный в Лондоне, восстановит мои силы и придаст мне новый заряд энергии. Но писать день за днем без этого волшебного фонаря - тяжелейший труд!.. Когда вокруг моих персонажей нет толпы, они становятся безжизненными"2.
1 (Бродстер - приморский городок-курорт)
2 (Forster, V, 5, p. 206)
В конце ноября Диккенс переезжает в Париж. Три зимних месяца 1846 - 1847 годов он безвыездно проводит там, лишь один раз на несколько дней отлучившись в Лондон. Дело в том, что к выпуску готовилось первое издание его сочинений, так наз. "Дешевое" (Cheap edition) - скромное издание, без иллюстраций. В предполагаемом авторском посвящении к нему говорилось: "Это дешевое издание посвящается английскому народу. Моим книгам суждено либо жить в одобрении народа, если они будут правдивы, либо очень скоро умереть, стереться из человеческой памяти, если в них будет фальшь"1.
1 (Там же, V, 7, р. 220)
В Париже неутомимый Диккенс вместе со своим другом Форстером жадно впитывали впечатления. "С ужасной ненасытимостью осматривали мы возможные достопримечательности - тюрьмы, дворцы, театры, больницы, морг и лепрозорий с таким же успехом, как и Лувр, Версаль, Сент-Клу и все места, памятные благодаря первой революции"1, - писал его спутник Форстер. В театрах смотрели они мольеровского "Дон-Жуана", инсценировку "Клариссы Гарлоу" Ричардсона, "Лукрецию Борджа" Гюго... В Королевской библиотеке они очень заинтересовались тем экземпляром трагедий Софокла, который читал Расин, музыкальными произведениями Руссо и письмом прусского короля Фридриха с пометками Вольтера.
1 (Там же, р. 221)
Диккенс быстро познакомился со многими французскими писателями - Готье, Скрибом, Ламартином, ужинал с Дюма-отцом и Сю, посетил больного Шатобриана и, наконец, нанес визит Виктору Гюго. Последний поразил Диккенса утонченностью манер и очаровал комплиментами по адресу его книг.
Но во Франции видит Диккенс не только расцвет искусства и бурную жизнь столицы. От его наблюдательного взора не скрылось, что там назревают серьезные события. В одном из парижских писем Диккенса рассказано о том, с какой холодной отчужденностью смотрели французы на проезжавшую карету короля Луи-Филиппа. Диккенс не верит, что это окончится добром. Да, впрочем, и поделом. "Правительство падает, подавленное всеобщим презрением"1, - писал он по этому поводу.
1 (The Letters, vol. II, p. 59)
Не удивительно, что февральскую революцию 1848 года во Франции, сбросившую Луи-Филиппа, он встречает с энтузиазмом. В своем письме Форстеру, написанном по-французски ("только на языке Французской Республики!") и подписанном "гражданин Чарльз Диккенс", он восторженно оценивает совершившийся переворот. "Да здравствует слава Франции! - восклицает он. - Да здравствует Республика! Да здравствует Народ! Долой королей!.. Смерть изменникам! Пусть прольется кровь за свободу, справедливость, за народное дело!"1
1 (Forster, VI, 3, p. 243)
В этом же году он пишет, что "возлагает живейшие надежды на этот великий народ, который основывает благородную республику"1.
1 (The Letters, vol. II, p. 75)
Болезнь старшего сына заставила Диккенса вернуться в Лондон. Он с увлечением продолжает писать "Домби и сына", первый выпуск которого вышел из печати еще в октябре 1846 года. Находит он время и для участия в любительских спектаклях. Поводом для новых выступлений Диккенса-актера послужило бедственное положение Ли Гента, журналиста, оказавшегося после выхода из тюрьмы (куда он был посажен за непочтительную статью о принце-регенте) без средств к существованию. В кружке Диккенса было решено организовать два выступления в пользу Ли Гента - в Манчестере и Ливерпуле. Играли комедию Бен Джонсона "Всяк в своем нраве", где Диккенс с большим успехом наполнял роль хвастливого капитана Бобэдиля, гуляки, пьяницы и отчаянного враля. Эту пьесу ставил Диккенс вместе с друзьями еще по возвращении из Италии. Сам он был не только актером. "Он был душой всего дела, - вспоминает Форстер. - Я, кажется, не подозревал до сих пор о его способностях организатора. Он все делал сам, и дело давалось ему легко. Он был режиссером, очень часто брал на себя обязанности оформителя, был театральным декоратором, хозяином помещения, суфлером и капельмейстером"1.
1 (Forster, V, I, р. 184)
В июле 1847 года, тогда же, когда Диккенс участвовал в любительских спектаклях, произошло знаменательное событие в его жизни - встреча с Гансом-Христианом Андерсеном. Великий датский писатель-сказочник уже давно зачитывался романами Диккенса, среди которых "Лавка древностей" был одним из его любимых. Диккенс заинтересовался книгами Андерсена позже. В Англии, да и в самой Дании, произведения Андерсена долго не принимались всерьез. С точки зрения критиков - это была заурядная детская литература. Лишь в 1845 - 1847 годах датского сказочника стали воспринимать как большого писателя. "А читали ли Вы Ганса-Христиана Андерсена? - писал в январе 1847 года В. М. Теккерей одному из своих друзей. - Я только что открыл этого восхитительного писателя-фантаста и в неистовом от него восторге"1. Поэтому Андерсен, приехавший в Лондон, чтобы повидать Диккенса, неожиданно для себя оказался литературным "львом", "Датчанином" (The Dane), как его почтительно именовали.
1 (Цит. по кн.: Е. Bredsdorff. Hans Andersen and Charles Dickens. A Friendship and its Dissolution, Heffer, Cambridge 1956, p. 15)
В автобиографической "Сказке моей жизни" Андерсен подробно рассказывает о встрече с великим романистом Англии. Диккенс, как свидетельствуют его письма, специально ради этой встречи приехал из Бродстера в Лондон. Встреча произошла в салоне леди Блессингтон, где часто бывал Диккенс. "В салон вошел Диккенс, очень моложавый, красивый, с умным, приятным лицом и густыми прекрасными волосами. Мы пожали друг другу руки, пристально взглянули один другому в глаза, заговорили и скоро подружились. Разговаривая, мы вышли на веранду; я был радостно взволнован знакомством с моим любимейшим из современных писателей Англии, и слезы то и дело навертывались мне на глаза. Диккенс, видимо, понял мое настроение. Из сказок моих он упомянул о "Русалочке", знал также и "Базар поэта"1.
1 (Г.-Х. Андерсен, Собр. соч. в четырех томах. Пер. А. и П. Ганзен, т. 4, СПб. 1895, стр. 206. В числе произведений Андерсена, известных Диккенсу, был и роман "Импровизатор", но это пропущено в русском переводе)
В подарок от Диккенса Андерсен получает двенадцать томов его сочинений с надписью. "Гансу-Христиану Андерсену от его друга и поклонника Чарльза Диккенса". В августе "Датчанин" был приглашен в Бродстер к своему новому другу. Дружба эта продолжалась и после возвращения Андерсена на родину. На его сердечные письма Диккенс отвечал тепло и дружественно.
1846 - 1848 годы - это канун полосы народных революций, потрясших Западную Европу. Крупные события назревали и в самой Англии. В 1846 году победы добились "фритредеры": были отменены так наз. "хлебные законы", ограничивавшие ввоз дешевого хлеба из-за границы. Но рабочим от этого легче не стало. Буржуазия день ото дня теряла вчерашних попутчиков из рабочего класса. Положение усугубил экономический кризис 1847 года. Революционные события назревали. Английские чартисты заявили о своей солидарности с французскими революционерами и готовились возглавить решительный натиск масс; левое крыло чартистской партии призывало к самым решительным действиям.
Расстрел рабочих демонстраций, волна террора - таков был ответ правительства на решительные выступления английских пролетариев в 1848 году. После разгрома чартизма в 1848 году революционное движение постепенно сходит на нет.
События 1846 - 1848 годов в Англии всколыхнули всю страну. Для всякого сколько-нибудь объективного мыслителя становилось очевидным, что требования народа вполне обоснованы, а действия правящих верхов - преступны.
В обстановке до предела накалившихся противоречий, когда народ во всеуслышание заявил о своем праве на человеческие условия жизни и готовности отстаивать эти права любой ценой, английская литература переживает несомненный подъем.
В прямой непосредственной форме революционный пафос 1846 - 1848 годов воплотился в чартистской литературе этих лет. В эти годы такие выдающиеся поэты, прозаики и публицисты чартистского движения, как Эрнест Джонс и Вильям Линтон, создают произведения большого революционного звучания.
Предельный накал общественных противоречий, острота схватки буржуазии и пролетариата сказались и на том мощном подъеме, который переживал английский реалистический роман в середине столетия. Достаточно сказать, что именно в эти годы Диккенс создает один из лучших своих социальных романов "Домби и сын" (1846 - 1848), именно в эти годы Теккерей, вступивший в литературу несколько ранее, создает свои наиболее беспощадные сатирические произведения - "Книгу снобов" (1846 - 1847) и "Ярмарку тщеславия" (1847 - 1848).
Не случайно Горький причислял создателя "Ярмарки тщеславия" к "безукоризненно правдивым и суровым обличителям пороков командующего класса"1.
1 (М. Горький, Собр. соч. в тридцати томах, т. 25, М. 1953, стр. 105)
Самый заголовок романа - символическое обозначение буржуазного мира, как какого-то торжища1, где люди хитрят и обманывают друг друга, где в суетном стремлении к достижению заветных титулов и званий люди идут на подлости, где разыгрывается какой-то смешной и зловещий фарс. Своих героев Теккерей так и представляет читателю, как участников балаганного зрелища.
1 (В оригинале роман имеет многозначное название "Vanity fair", где "Vanity" обозначает не только тщеславие, но и вообще суету, суетность. В русском переводе середины XIX века роман этот назывался "Базар житейской суеты")
На этом лучшем произведении Теккерея отчетливо видно, чем его реализм отличается от реализма Диккенса. Дело не только в том, что Теккерей предпочитает иной аспект действительности, чем Диккенс, что он почти совершенно не касается жизни "низов", что в своем творчестве и, в частности, в данном романе он предпочитает ограничиваться сатирическим изображением привилегированных классов общества. В отличие от Диккенса Теккерей стремится не преступать грань правдоподобия, считая диккенсовские "преувеличения", гиперболу, фантастику - недостатком его как реалиста. Теккерей гораздо трезвее, безжалостней смотрит на жизнь, он лишен многих иллюзий, которые разделяет Диккенс. Одна из героинь романа "Ярмарка тщеславия" - Амелия - под пером Диккенса, вероятно, получилась бы воплощением добросердечия и всевозможных семейных добродетелей. Теккерей же безжалостен даже к персонажам, выполняющим функцию положительных героев. На буржуазной ярмарке тщеславия есть либо плуты, либо одурачиваемые. Амелия принадлежит к последним, и Теккерей нарочито принижает свою "героиню".
Эта беспощадность Теккерея, отличающая его от Диккенса и других реалистов той поры, была в одно и то же время силой и слабостью автора "Книги снобов". Теккерей не питает больших иллюзий на счет буржуазного мира, он выставляет на всеобщее осмеяние его как сборище плутов и шарлатанов. Однако наивные мечты Диккенса о всеобщем братстве, о времени всеобщего доброжелательства и бескорыстия были в конечном счете смутным прозрением иного уклада общественной жизни. Поэтому теккереевскому "роману без героя" (таков подзаголовок "Ярмарки тщеславия"), т. е. роману без положительного героя, противостоит у Диккенса роман с героем, героем из народа.
К 1846 - 1848 годам относится вступление в литературу Элизабет Гаскелл и сестер Шарлотты и Эмилии Бронте. Первые две из них считали себя ученицами и продолжательницами Диккенса и Теккерея. Характерно, что лучшие, наиболее социально зрелые, исполненные гнева и горечи произведения названные писательницы создают так же в годы наивысшего подъема чартизма.
Таков известный роман Ш. Бронте "Джейн Эйр" (1847), где в уста героини-гувернантки, не желающей покорно сносить помыкательства родовитых хозяев, автор вкладывает гневный протест против насилия над личностью. Дух непокорности, гордого вызова чванливым аристократам пронизывает эту книгу.
Духом протеста проникнут романтический по своему духу роман Э. Бронте "Грозовой перевал" (1847), герой которого мстит за попранное человеческое достоинство, но сам, будучи порождением и жертвой того же общества, где царит индивидуализм, мстит жестоко и бесчеловечно.
Наконец, Э. Гаскелл в первом и лучшем своем романе "Мэри Бартон" (1846; вышел в 1848 г.) прямо обращается к волнующей чартистской проблематике. В центре ее книги простые рабочие, старый чартист Бартон и его дочь Мэри, которых она рисует как людей, заслуживающих лучшей участи и морально превосходящих буржуа. Изображая столкновение рабочих с капиталистами, Карсоном и его сыном, писательница отдает все симпатии людям труда. Она правдиво рисует условия жизни рабочих Манчестера и показывает, как идея революционного возмездия неотвратимо овладевает умами лучших людей.
Так, в пору высшего подъема чартизма в английской литературе возникает мощное реалистическое направление. Широко известна характеристика, которую дал этому направлению К. Маркс на страницах "Нью-йоркской ежедневной трибуны" в 1854 году: "Блестящая плеяда современных английских романистов, которые в ярких и красноречивых книгах раскрыли миру больше политических и социальных истин, чем все профессиональные политики, публицисты и моралисты, вместе взятые, дала характеристику всех слоев буржуазии, начиная с "весьма благородного" рантье и капиталиста, который считает, что заниматься каким-либо делом - вульгарно, и кончая мелким торговцем и клерком в конторе адвоката. Какими их изобразили Диккенс и Теккерей, мисс Бронте и мистрис Гаскелл? Как людей, полных самонадеянности, лицемерия, деспотизма и невежества; а цивилизованный мир подтвердил этот приговор убийственной эпиграммой: "они раболепствуют перед теми, кто выше их, и ведут себя как тираны по отношению к тем, кто ниже их"1.
1 (К. Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, т. 10, стр. 648)
В характеристике Маркса подчеркнута критическая антибуржуазная направленность творчества представителей "блестящей плеяды", подчеркнута огромная познавательная ценность их реалистического творчества, раскрывающего типические стороны буржуазной действительности.
Чартизм вызвал к жизни расцвет революционной поэзии и социального романа не только в пору своего высшего взлета; отраженным светом чартизма, его уроков и завоеваний светятся многие произведения, созданные уже после разгрома чартистского движения. Тема восставших рабочих ("луддитов") в романе Ш. Бронте "Шерли" (1849), несомненно, подсказана недавними событиями чартизма. Тема столкновения труда и капитала в романе Диккенса "Тяжелые времена", тема революции в его "Повести о двух городах", обобщенная сатирическая характеристика буржуазной Англии в "Холодном доме" и "Крошке Доррит" безусловно связаны со стремлением осмыслить проблемы, поднятые грозными событиями чартизма.
Таким образом, - независимо от того, разделял ли тот или иной писатель революционную программу чартистов или был чужд ей, - революционное движение 30-х - 40-х годов в Англии и на континенте Европы и в особенности события 1846 - 1848 годов оказались могучим стимулом развития как пролетарской, так и непролетарской литератур. То общее, что роднит творчество крупнейших писателей-чартистов Джонса, Линтона, Масси с великими реалистами XIX века - Диккенсом, Теккереем и их ближайшими последователями, состоит в антибуржуазной направленности творчества и тех и других, в демократизме и народности. Разумеется, что степени и качество народности у разных писателей оказываются различными: народность Диккенса оказывалась шире и непосредственнее, чем народность, скажем, Теккерея. Тот факт, что писатели "блестящей плеяды" неприязненно, а подчас и резко враждебно относились к революционному насилию, не дает еще права противопоставлять их писателям-чартистам как реалистов буржуазных. А такая точка зрения еще бытует в некоторых советских исследованиях.
Действительно, развернувшиеся события чартизма вызывают не только настороженность, но и подчас откровенную враждебность названных романистов. Особенно это характерно для Теккерея, который в своих письмах 40-х годов клянет чартизм, а самих революционеров приравнивает к шайке грабителей.
Диккенс гораздо сдержанней в своих высказываниях. В тех немногочисленных замечаниях о чартизме, которые есть вето статьях и письмах периода наивысшего подъема движения, сквозит настороженность, чувствуется отвращение к насилию. Однако возможно даже говорить о сочувствии Диккенса к требованиям чартистов. Американский исследователь Эдг. Джонсон, характеризуя позицию писателя в начале 40-х годов, прямо говорит о том, что "Диккенс сочувственно относился к чартистской программе..."1 Действительно, шесть пунктов чартистской хартии, содержавших требования всеобщего избирательного права для мужчин, отмены имущественного ценза, тайного голосования и т. д., были, конечно, требованиями всех демократически настроенных людей. Но как только в чартизме выделилась и возобладала партия "физической силы", позиция Диккенса меняется.
1 (E. Johnson, Charles Dickens. His Tragedy and Triumph, vol. I, Lond., 1953, p. 315)
"Нет необходимости говорить, - писал он в декабре 1848 года, - что мы не чувствуем ни малейшей симпатии к тому чартизму, который проповедует применение физической силы вообще или к испытанным и убежденным его сторонникам в частности"1.
1 (Ch. Dickens, Collected Papers, vol. I, p. 184)
Письма Диккенса полны тревожным вниманием к происходящему. "В Лондоне все по-прежнему, - пишет он в июньском письме 1848 года. - Угроза чартизма и распространяемые о нем слухи временами заставляют нас содрогаться; однако я подозреваю, что правительство намеренно инспирирует большую часть подобных вещей, и я знаю лучше, чем кто-либо другой, как мало в этом шансов "а успех"1. На Диккенса, несомненно, оказывало влияние состояние страха, который испытывали перед размахом революционного движения люди, далекие от пролетарской идеологии, но вместе с тем ему ясно, что правительство спекулирует на этом страхе, твердя об угрозе "спокойствию" и "порядку".
1 (The Letters, vol. II, p. 103)
И все же не столько в этих тревожных откликах на чартизм выражалось отношение Диккенса и его выдающихся современников к чартизму, сколько в усилении гневного тона произведений английских романистов, сколько в значительном взлете их художественного мастерства именно в эти годы.
Уже первые главы романа "Домби и сын" убедили современников, что перед ними - произведение необычайной художественной силы, что Диккенс превзошел все, что -им было написано прежде. Рассказывают, что Теккерей, прочитав пятый выпуск романа, где описывается смерть Поля Домби, убежденно произнес: "Другого произведения такой силы, как это, - нет, да и не может быть. Прочтите ту главу, где изображена смерть маленького Поля: это непревзойденно, это потрясающе!"1
1 (R. S. Mackenzie, The Life of Charles Dickens, Philadelphia, 1870, p. 222)
Вслед за выходом первых выпусков "Домби" крупнейшие русские журналы - "Отечественные записки", "Современник" - начинают помещать переводы только что появившихся глав романа. Еще до выхода из печати второй половины романа В. Г. Белинский оценил его как выдающееся явление современной литературы, как веху творческого развития Диккенса.
"Читали ль Вы "Домби и сын"? - писал он в декабре 1847 года П. В. Анненкову. - Если нет, спешите прочесть. Это чудо. Все, что написано до этого романа Диккенсом, кажется теперь бледно и слабо, как будто совсем другого писателя. Это что-то до того превосходное, что боюсь и говорить - у меня голова не на месте от этого романа"1.
1 (В. Г. Белинский, Полн. собр. соч., т. XII, М. 1956, стр. 442)
Еще никогда не удавалось Диккенсу так живо и выразительно, так скульптурно запечатлеть английского капиталиста, создать до деталей продуманный типический образ буржуа с ярко выраженной национальной психологией.
Еще одна особенность отличает "Домби и сына" от романа 30-х годов и делает это произведение провозвестником тех тенденций, которые возобладают в творчестве Диккенса в дальнейшем. В романе 30-х годов действие сосредоточивалось вокруг центрального героя (иногда не одного, как в "Пиквикском клубе" и "Лавке древностей"). В "Домби и сыне" намечаются элементы нового подхода. Хотя Домби, бесспорно, центральный персонаж и к нему стягиваются все нити сюжета, но в этом романе есть уже нечто, что стоит над героем и определяет его поступки. Стоит сопоставить хотя бы заготовки большей части романов Диккенса 30-х - начала 40-х годов (например, "Приключения Оливера Твиста", "Барнеби Радж") с заголовком этой книги1 или большинства его романов 50-х - 60-х годов, чтобы понять смысл этого. "Домби к сын" - это не только роман о Домби, его сыне и всех тех, с кем им приходится сталкиваться, а не в меньшей степени роман о торговой фирме, ее роли и значении в судьбах многих людей.
1 (Полное заглавие романа: "Торговый дом Домби и сын. Оптом, в розницу и на экспорт")
Образ крупной английской торговой фирмы, имеющей обширные связи со всеми частями света, приобретает символическое значение: в ней и в первую очередь в ее хозяине - мистере Домби - воплощена сила, самоуверенность и вместе с тем бездушие, бесчеловечность целого класса общества - английской буржуазии. В образе негоцианта Домби Диккенсу удалось запечатлеть с необыкновенной выразительностью, с огромной силой типического обобщения наиболее характерные черты английской буржуазии, находящейся в расцвете своих сил.
Как и английская буржуазия той поры, Домби глубоко убежден в незыблемости общественных порядков, а его притязания, как и притязания его класса, приобретают поистине вселенский характер.
"Эти три слова1 выражали идею всей жизни м-ра Домби. Земля сотворена была для торговых операций Домби и Сына. Солнце и луна предназначены для освещения их дел. Морям и рекам повелено носить их корабли... Звезды и планеты двигаются в своих орбитах, чтобы в исправности содержать систему, центром которой были "Домби и сын"2.
1 (Т. е. "Домби и сын")
2 (Гл. I (пер. И. Введенского))
Все естественные человеческие чувства и привязанности Домби преломляются сквозь призму его торговых интересов. Единственной целью его существования оказывается фирма. Даже радость рождения сына вызвана тем, что фирма "Домби и сын" будет отныне таковой не только по названию.
Образ Домби лишен налета мистифицированности, которая чувствовалась в фигурах капиталистов, выведенных в ранних романах Диккенса. Он не вызывает, как, например, Ральф Никльби, ассоциаций с человеком, продавшим душу дьяволу. Он не злодей в прямом смысле слова. Он не обманывает, не лицемерит; ему свойственна своеобразная профессиональная честность: обанкротившись, он считает своим долгом расплатиться с кредиторами. Он - жертва, как сознает и показывает Диккенс, уродливых социальных условий жизни, жертва страсти к наживе, жертва гордости, свойственной владельцу торговой фирмы.
Хотя Диккенс почти совершенно не касается деятельности Домби-негоцианта, хотя Домби показан, главным образом, в кругу семьи, со стороны, так сказать, "домашней", Диккенс рисует человека, во всяком жесте или поступке которого проступает буржуа, купец, финансист.
Преуспеянию торговой фирмы "Домби и сын" мистер Домби посвятил все свои стремления, отдал всего себя. Диккенс с большой художественной убедительностью показывает, что дело капиталиста обесчеловечивает его, делает живой машиной, лишает простых естественных человеческих чувств.
Домби холоден, чопорен, нелюдим. Он не признает сентиментов, он не повысит голоса и не ускорит шага, даже будучи взволнованным, не даст чувствам овладеть собой. Самоуверенность Домби сразу чувствуется в его манере говорить твердо и безапелляционно. Он привык, чтобы слушали его и повиновались ему; если кто-нибудь помешает ему говорить, Домби невозмутимо начнет с того слова, на котором его прервал нетерпеливый собеседник.
В Домби нет ни одной черточки как в его внешности, так и в характеристике его внутреннего мира, которая была бы случайной для его образа. Уже с первых страниц романа перед читателем предстает выразительная фигура сурового, хмурого джентльмена высокого роста, скупого на слова и жесты, который оборачивается к собеседнику всем корпусом. Отсутствие гибкости, чопорность повторяется и в деталях его безукоризненно сидящего костюма, в жестком галстуке и в церемонной недвижности тяжелой мебели в его комнатах, величавости и холодности всего облика его дома.
Человеческие отношения для Домби сводятся лишь к чисто деловым, денежным. Деньги для него, как и людей его круга, являются мерилом человека. Он искренне убежден, что его жена не может не чувствовать себя счастливой уже потому, что ее муж - владелец крупной торговой фирмы, а сын - наследник этой фирмы. Кормилицу своего сына он считает необходимым предупредить, что в круг ее обязанностей не входят чувства, что ей совсем не следует привязываться к ребенку. Характерно и то, что, выбирая для сына воспитательницу, он отдает предпочтение миссис Пипчин лишь потому, что покойный муж ее обладал большим состоянием.
Установившийся в обществе порядок Домби считает нормальным и неизменным. "Низшие" должны знать свое место, "высшим" надлежит повелевать. Он не против того, чтобы некоторые представители так называемых низших классов получали известное образование: нужно, чтобы они понимали свое место в обществе и не претендовали на большее. Но он решительный противник всякой филантропии. Зачем поддерживать разоряющегося мелкого торговца Джилса, ведь такие - обуза для общества. Тот, кто не выстоял в жизненной борьбе, не имеет права на поддержку сильных. В этих убеждениях чувствуются несомненные мальтузианские нотки, и эти "детали" великолепно изобличают бесчеловечную суть респектабельного и "честного" буржуа.
Иначе относится Домби к "высшим". Он лишен снобистского заискивания перед знатью - черты, типичной для английской буржуазии более мелкого калибра, - но и он понимает, что связи с аристократией укрепят престиж его торговой фирмы. Именно поэтому женится он на Эдит - дочери обедневшей аристократки, не без основания рассчитывая, что красота жены послужит магнитом для привлечения на званые вечера выгодных и полезных ему людей. Мнением света Домби дорожит. Узнав о намерении жены разойтись с ним, он настаивает на том, чтобы были соблюдены внешние приличия, ибо развод - позор для прославленной фирмы "Домби и сын".
Глубокое убеждение Домби, что деньги всесильны, разделяют все люди его круга - буржуа и аристократы. Насквозь фальшивая леди Скьютон, мать Эдит, напыщенно прославляющая Средневековье как время благородства и бескорыстия, совершает выгодную сделку, породнившись с Домби1. Во всесилии денег убежден и внешне преданный своему патрону Каркер, который втайне обманывает хозяина и изрядно наживается на этом.
1 (Диккенс прекрасно обыгрывает лицемерие миссис Скьютон. "Чего мне недостает, - жалуется эта леди, - это искренности, доверия, отсутствия условностей и вольных порывов души. Мы все до ужаса искусственны". Автор пользуется многозначностью английских слов: "What I want", которые могут быть поняты и в смысле "чего я желаю (и такой смысл вкладывает в эти слова говорящая), и в смысле "чего во мне нет" (и таким оказывается подтекст ее слов, разумеется без намерения самой Скьютон))
В годы создания романа максимально прояснилась расстановка классовых сил. Основной конфликт эпохи - конфликт буржуазии и пролетариата - нашел выражение в романе в столкновении круга Домби и простых людей. Нельзя ошибиться, на чьей стороне находятся симпатии писателя: чопорный мистер Домби, его самоуверенная сестра миссис Чик, гнушающаяся "маленькими людишками", "людоедка" миссис Пипчин, чьей опеке вручен юный Поль, жеманная, вечно позирующая леди Скьютон, дегенерат кузен Феникс - член парламента и многие другие показаны в своей отталкивающей сущности.
Людям, жизнь которых основана на фальшивых ценностях, на почитании богатства, родовитости, резко противопоставлены в романе люди из народа. Образами семейства машиниста Тудла, обитателей скромной лавочки навигационных приборов Джилса, капитана Каттла, служанки Сьюзен Ниппер и других Диккенс убеждает читателя, что жизнь, хоть и далекая от материального достатка, но здоровая и честная, - подлинный идеал человеческого существования.
Машиниста Тудла Диккенс называет полной противоположностью мистера Домби. Он скромен, трудолюбив, в семье его царят взаимная поддержка, доверие и уважение друг к другу.
Холодной расчетливости Домби противостоит бескорыстие простых людей: служанка Сьюзен Ниппер, рискуя потерять место, вступается перед мистером Домби за его дочь Флоренс, капитан Каттл готов пожертвовать всем своим, пусть небольшим, достоянием, чтобы поддержать разоряющихся друзей1.
1 (Эпизоды, где изображен капитан, добровольно отказывающийся от единственно ценного, что у него есть (часы, серебряные ложечки и сахарные щипцы), и наивно полагающий, что это поможет делу, вызывали восхищение Л. Н. Толстого)
Простые люди, как обычно у Диккенса, неказисты на первый взгляд, смешны, чудаковаты. Они застенчивы, нередко непрактичны, не обладают хваткой домби, каркеров и бегстоков. Машинист Тудл производит впечатление неотесанного: он не знает, куда девать свои руки, очень коряво выражает свои мысли; но в этом необразованном человеке есть сознание такта и чувство собственного достоинства. Капитан Каттл, твердящий о своей практичности, оказывается наивным прожектером, мечтателем, чья грубая одежда, хриплый голос, странный железный крюк вместо руки не позволяют сразу увидеть очень душевного, прямого, честного человека; еще труднее угадать большую сердечную отзывчивость во внешне смешной бедной старой деве мисс Токе с ее нелепыми одеяниями и букетиками чахлых цветов на шляпке.
Мирок лавки навигационных инструментов как бы овеян песней. Капитан Каттл распевает балладу о красотке Пэг, вместе с Уолтером затягивают они любимую морскую песню, даже молчаливый Джиле при случае вспоминает популярную балладу Джона Гея - о черноокой Сьюзен. Песня придает им бодрости, дает возможность легче переносить невзгоды.
А жизнь таких людей не легка. Сам Диккенс называет подлинно героической жизнь Гарриэты Каркер (сестры управляющего фирмой) - тяжелую, полную лишений, но самоотверженную.
Характерная деталь: слабости, болезненности, искусственности людей круга Домби (вечно расслабленный кузен Феникс, молодящаяся старуха Скьютон) противостоят душевное и физическое здоровье людей из народа: на здоровых краснощеких Тудлей приятно поглядеть. Правда, сохранить душевное равновесие, как и физическое здоровье, удается этим людям далеко не всегда. Мрачная тень фирмы нависает над жизнями простых тружеников. Поэтому красавица Алиса, соблазненная Каркером, теряет доверие к людям, становится жертвой своей мстительности.
Диккенсу ясна расстановка противоборствующих сил. Он не только противопоставляет миру Домби мир простых честных людей, но и сталкивает их, в опосредствованной форме изображает конфликт антагонистических классов. Перед этим решающим конфликтом на задний план отступают все частные разногласия в среде господствующих классов. Ведь и в среде буржуазии они есть - есть конкуренция. Каркер пытается обобрать Домби. Но это столкновение людей, в сущности, одного круга, столкновение хищников. Есть трения у буржуазии с аристократией: на вечерах у Домби аристократы предпочитают сидеть отдельно от "грубых" финансовых воротил, группируясь вокруг миссис Скьютон. Но Диккенс дает понять, что их размолвки преходящи, поверхностны. Они прекрасно уживаются, находят общий язык. Очень характерно, например, что миссис Скьютон шокирует не то, что делец Бегсток высказывает ее же затаенную мысль "приручить" Домби, заполучить выгодного жениха для дочери, а та грубая форма, в которой он это выражает. Вся разница лишь в том, что буржуа высказывает свои мысли прямее, циничнее, чем манерные "идеалисты" - аристократы.
Настоящий конфликт - это столкновение людей, находящихся на разных полюсах общества, - людей труда и тунеядцев. Диккенс подчеркивает, что первые нравственно неизмеримо превосходят последних, что по справедливости эти люди могли бы рассчитывать на лучший удел.
Однако в жизни далеко не так. В ту пору, как замечает Горький, "командующую роль в жизни играли Домби... фанатики стяжания, люди крепкие и прямые, как железные рычаги"1.
1 (М. Горький, Собр. соч. в тридцати томах, т. 24, Гослитиздат, М. 1953, стр. 45)
Эти домби имеют возможность властвовать над людьми, от них зависит участь простых людей. Владелец старомодной лавочки навигационных приборов Джиле разоряется, не выдерживая конкуренции более сильных; его племянник Уолтер попадает в зависимость от Домби и едва не гибнет: происки Каркера приводят к тому, что глава фирмы распоряжается отправить Уолтера в качестве агента фирмы в Вест-Индию на заведомо незавидное место.
Диккенсовский роман, как и обычно, кончается победой сил добра. И эта победа любимых героев - очень слабых, как показывает сам автор, находившихся в кабальной зависимости от фирмы "Домби и сын", и поражение злых имеет гораздо более развернутое реалистическое обоснование, чем в ранних романах. Речь идет, конечно, не о том, что Диккенс заставляет Домби в финале раскаяться, "подобреть". В этом-то как раз явственно ощущается элемент фальши: превращение Домби в "добряка" выдержано в духе фантастической истории перерождения Скруджа, но безо всякого намека на фантастику. Крах же Домби, крах его жизненных принципов есть не только авторская воля, но и следствие - как явствует изо всей логики романа - объективных закономерностей.
Домби верит во всесилие денег. Свое кредо он выражает в разговоре с маленьким сыном Полем. На вопрос ребенка, что такое деньги, он отвечает, что деньги - это все. Последующая недоуменная реплика мальчика: "Так почему же они не спасли мне маму?" - первый пока еще легкий удар по убеждениям Домби. Более сильный удар его философии всесилия золота наносит Эдит. Проданная, она отказывается быть безропотной рабой Домби, красивой вывеской для его фирмы.
Домби - эгоист. Он нелюдим. У него нет друзей. И в этом также заключены зерна его поражения. Он не любит свою дочь Флоренс (которая, по его мнению, ничто для фирмы), искренне привязанную к нему, он доверяет лишь лицемерному Бегстоку и вкрадчивому Каркеру. Единственное существо на свете, к которому он питает подобие любви, это его сын и наследник фирмы - Поль. Но любовь собственника оказывается опаснее ненависти. Стремясь как можно скорее приобщить мальчика к делам фирмы, он губит ребенка непосильной нагрузкой: маленький Поль попадает сначала к "респектабельной" миссис Пипчин, которая мучит вверенных ей детей, а потом - в руки более утонченных мучителей - мистера Блимбера и его дочери, обременяющих головы учеников классической премудростью и лишающих детей даже небольших, oнезатейливых радостей.
Гибель сына, бегство жены, разорение, вследствие мошенничества Каркера - так судьба наносит неумолимые удары собственнику и его эгоистической философии. Всем развитием сюжета Диккенс утверждает, что эгоизм, корысть обречены в конечном итоге на гибель. Через роман проходит оптимистическая мысль, что бескорыстие, доверие, любовь, которые мы находим у людей из народа, в конечном итоге победят.
"Диккенс, чтобы показать всю неправду этого начала (т. е. торговой гордости. - И. К.), ставит его в соприкосновение с другим началом, - с любовью в различных ее проявлениях"1, - писал великий русский драматург А. Н. Островский в своей заметке о романе "Домби я сын".
1 (А. Н. Островский, Полн. собр. соч., т. 13, М. 1952, стр. 138)
Но Диккенсу недостаточно, что он нанес удар жизненной философии Домби, посрамил веру коммерсанта во всесилие денег. Писатель желает торжества полной справедливости, вопреки логике действительности.
"Здесь бы надобно было кончить роман, - резонно замечает А. Н. Островский, - но не так делает Диккенс; он заставляет Вальтера явиться из-за моря, Флорансу скрываться у капитана Кутля и выйти замуж за Вальтера, заставляет Домби раскаяться и поместиться в семействе Флоранеы"1.
1 (А. Н. Островский, Полн. собр. соч., т. 13, М. 1952, стр. 138)
Сам Диккенс признавался, что его первоначальным намерением было не возвращать к жизни погибшего Уолтера, но впоследствии он изменил замысел, боясь огорчить читателя.
Искусственный характер финала, и в первую очередь метаморфоза Домби, разочаровал поклонников таланта Диккенса, единодушно восхищавшихся изумительным совершенством мастерства автора "Домби и сына".
Все же значение этого романа остается в огромной реалистической силе его образов, в мастерстве сатиры, в пленительной поэтичности.
Зрелость художественного мастерства Диккенса в "Домби и сыне" проявляется многообразно. Прежде всего в романе поражает удивительная художественная собранность: любая, казалось бы, случайная, второстепенная деталь оказывается возможностью раскрыть или подчеркнуть какие-либо стороны образов романа.
"В истинно художественных произведениях... нет ничего случайного, .ничего лишнего..."1 - писал Белинский. Уже первые главы "Домби и сына" представляются образцовыми в этом смысле. Любая деталь внешности, одежды, манеры держать себя, говорить мистера Домби и его окружающих глубоко осмысленна, характерна. Изображая обстановку дома Домби, Диккенс прибегает к тем терминам и выражениям, которые воссоздают атмосферу торговой фирмы, но употребляя которые автор дает понять о своем отношении к миру идеалов Домби.
1 (В. Г. Белинский, Полн. собр. соч., т. II, М. 1953, стр. 439)
"Домби и сын часто имели дело с кожей, но никогда - с сердцем. Этот модный товар они предоставляли мальчикам, и девочкам, и пансионам, и книгам". "Но что такое девочка для Домби и сына? Попросту неполноценная монета в капитале, коим являлись имя и честь фирмы; монета, которую нельзя пустить в оборот, плохая замена мальчика, ничего больше" (гл. I).
Нередко деталь приобретает значение яркого реалистического символа. Холодное замораживающее воздействие Домби проникает повсюду в день крестин маленького Поля: оно повторяется в той стуже, которая царит в церкви и дома, в замороженных блюдах, которые подаются гостям, в оцепенелости самих продрогших гостей, разговор которых не вяжется.
В романе большой силы достигает романтическая лирико-патетическая струя. С особенной страстностью высказывает автор свои симпатии и антипатии, и в голосе его временами звучат ноты пророка. Писатель горестно и торжественно предрекает, что Домби еще раскается в своей холодности к дочери.
"Да припомнит это мистер Домби в грядущие годы. Крик его дочери исчез и замер в воздухе, но не исчезнет и не замрет в тайниках его души. Да припомнит это мистер Домби в грядущие годы!"1
1 (Гл. XVIII (пер. И. Введенского).
Стоит напомнить, какое потрясающее впечатление оказала эта сцена и именно эти слова на В. Г. Короленко, который еще мальчиком зачитывался "Домби и сыном" в мастерском переводе И. Введенского.
"Я стоял с книгой в руках, ошеломленный и потрясенный и этим замирающим криком девушки, и вспышкой гнева и отчаянья самого автора... Зачем же, зачем он написал это?.. Такое ужасное и такое жестокое. Ведь он мог написать иначе... Но нет. Я чувствовал, что он не мог, что было именно так, и он только видит этот ужас, и сам так же потрясен, как и я...
И я повторял за ним с ненавистью и жаждой мщения: да, да, да! Он припомнит, непременно, непременно припомнит это в грядущие годы..." (В. Г. Короленко, Мое первое знакомство с Диккенсом, Собр. соч. в десяти томах, т. 5, Гослитиздат, М. 1954, стр. 368 - 369))
Лирическая сторона романа приводила в восхищение многих почитателей таланта Диккенса. И. С. Тургенев писал, что в "прелестном романе "Домби и сын" тонкость психологического наблюдения соединяется... с самою трогательною поэзиею"1.
1 (И. С. Тургенев, Сочинения, т. XII, Гослитиздат, М. - Л. 1933, стр. 291)
Как выдающееся явление современной литературы оценил этот роман В. Г. Белинский. "Это что-то уродливо, чудовищно прекрасное! - писал он В. П. Боткину в декабре 1847 года. - Такого богатства фантазии на изобретение резко, глубоко, верно нарисованных типов я и не подозревал не только в Диккенсе, но и вообще в человеческой натуре"1.
1 (В. Г. Белинский, Полн. собр. соч., т. XII, М. 1956, стр. 445)
Белинский верно уловил своеобразие остро гротескной манеры писателя в обрисовке своих героев.
Создавая "глубоко, верно нарисованные" образы, Диккенс смело отступал от соблюдения законов внешнего правдоподобия. Где, кроме романа Диккенса, могли бы мы встретить такое обилие персонажей, каждый из которых изумляет нелепостью, нарочитой шаржированностью, а нередко даже чудовищностью своего облика? Да и часто ли встретишь в жизни людей с так резко, выпукло обозначенными чертами характера, как кокетливая старуха, женщина-полутруп - миссис Скьютон, вкрадчивый хищник, "кот" с бархатной лапой и оскаленными зубами Каркер, детски беспомощный, но простодушно-самоуверенный капитан Каттл во всей нелепости его облика; распухший от самодовольства иссиня-багровый Бегсток и многие, многие другие...
Выявляя правду характера в причудливо-гротескной, "уродливой" форме, писатель охотно прибегает к повторению детали: излюбленное словечко или фраза, жест, черта внешности - словом, "лейтмотив" персонажа, с головой выдающая его деталь, повторяется на протяжении всего романа. Пожалуй, ни в одном из произведений Диккенса не выявилось так ярко своеобразное "лейтмотивное" построение образов, как в "Домби и сыне".
Вот незабываемая фигура - Тутс, персонаж, казалось бы, второстепенный. Нескладный, беспомощный, он постоянно теряется в разговоре, кстати и некстати (пожалуй что, всегда некстати) осведомляется о здоровье собеседника и тут же благодарит, сообщая при этом, что сам он чувствует себя превосходно (хотя собеседник не успевает еще задать ему вопроса). Только крайне ненаходчивый Тутс, узнав, что Уолтер едва спасся при кораблекрушении, мог задать ему наинелепейший вопрос: "Как вы поживаете? Я-я боюсь, что вы очень промокли... Надеюсь, вы не простудились?" (гл. L).
При упоминании о Тутсе читатель сразу вспомнит неизменно повторяемую им фразу: "Это не имеет ни малейшего значения", которую он ухитряется произносить именно тогда, когда речь идет об особенно важных и дорогих для него вещах.
Лейтмотив образа Каркера - его белые ровные блестящие зубы. Они то угрожающе блестят, то испытующе оценивают собеседника, то восхищенно светятся. Сам Каркер временами как бы сводится весь к этой зловещей детали своего облика: вместо его имени Диккенс нередко говорит просто "зубы".
Обнаруживая поразительную изобретательность, Диккенс умеет чрезвычайно многообразно использовать этот прием. Сошлемся на Дибелиуса, который уделил много места в своей монографии этой особенности творческой манеры Диккенса. "Капитан Каттл потерял руку, и на ее месте у него торчит деревянный обрубок с крючком на конце. Поэтому, где бы ни появлялся Каттл, - крючок так или иначе принимает участие в действии. Старый морской волк приводит в ужас важного Домби, дружески пожимая ему руку холодным железом; в церкви он при помощи крючка наводит порядок среди невоспитанных мальчишек; то он грызет крючок, как если бы на нем были ногти, как на руке; то проводит крючком в своих волосах искусный пробор; он любезно посылает при его помощи воздушный поцелуй Флоренс, а за едой привинчивает к нему вилку. Когда капитан Каттл взволнован, крючку приходится выполнять еще более фантастические назначения: при виде лишившейся чувств Флоренс капитан Каттл подвешивает к крючку свои часы и раскачивает их перед ней взад и вперед, очевидно руководимый смутными воспоминаниями о том, как обращаются с плачущими детьми"1.
1 (В. Дибелиус, Лейтмотивы у Диккенса - в кн.: "Проблемы литературной формы". Сборник статей под ред. и с пред. В. Жирмунского, "Academia", Л. 1928, стр. 136)
Проходит полгода со времени появления в свет последнего выпуска "Домби". С мая 1849 года начинает выходить новый роман Диккенса, которому суждено было стать одной из любимейших книг у детей и взрослых самых различных народов, - "Давид Копперфильд". "Никогда еще слава Диккенса не была так громка, как в пору завершения "Копперфильда"1, - писал Форстер.
1 (Forster, VI, 7, p. 274)
Полное заглавие этого романа - "Жизнь Давида Копперфильда, рассказанная им самим". Впервые создает Диккенс роман, где повествование ведется от первого лица. Те, кто близко знал Диккенса, мог догадываться, что он вложил в эту книгу и свой личный опыт: герой, как и автор, становится прославленным писателем; м-р Микобер, несомненно, списан с Джона Диккенса. Но вряд ли кому приходило в голову, что романист рассказывает о своем собственном горестном детстве. Даже Джону Форстеру не сразу раскрыл Диккенс, кто является прототипом его Давида.
"Мне осталось лишь три страницы до конца, - писал он в октябре 1850 года, - и мною, как обычно в таких случаях, овладевают одновременно печаль и радость. О мой дорогой Форстер, если б я мог высказать хоть половину того, что "Копперфильд" заставил меня пережить этим вечером; как странно, что даже Вам я должен открываться! У меня такое чувство, будто я посылаю частицу самого себя в хмурый мир"1.
1 (Там же)
Роман "Давид Копперфильд" действительно носит автобиографический характер: в историю жизни своего героя Диккенс привнес ряд фактов из своей жизни.
Думается, что Диккенс обратился к воспоминаниям детства, мучительно живым в его памяти, не только потому, что хотел силою художественного слова победить зловещие призраки ушедших лет. История собственных жизненных невзгод предстала перед писателем, уже обогащенным многолетним жизненным опытом, как история многих людей его поколения. Поэтому роман этот имеет значение не только как своеобразная исповедь писателя, но и как правдивая повесть о тернистом жизненном пути многих людей. Когда Диккенс рассказывает об изнурительной работе мальчика Дэви в сыром подвале, занятого перемыванием бутылок, он не только вспоминает свою юность и работу на фабрике ваксы, но и говорит о легионе малолетних тружеников Англии, вынужденных с детства зарабатывать себе на жизнь.
Точно так же широкий общественный смысл приобретают и другие автобиографические эпизоды. Годы учения юного Давида в школе жестокого и тупого Крикла, полного невежды, это не только окрашенные горечью воспоминания о поре юности самого Чарльза (о чем писатель рассказывает также и в очерке "Наша школа"), но и картина того, что оставалось типичным для Англии на протяжении десятков лет. Порукой тому - свидетельство Энгельса, который на страницах "Положения рабочего класса в Англии" рассказывал о том, что дело воспитания в английских школах доверено сплошь да рядом людям, не нашедшим себе места в какой-либо иной деятельности, что учителями становятся люди совершенно нетрудоспособные, калеки, в расчете на легкий бесконтрольный заработок1.
1 (См. К. Маркс и Ф. Энгельс, Об Англии, стр. 126)
Работа героя в качестве судейского чиновника, а затем парламентского репортера позволяет Диккенсу показать, какие трудности приходится преодолевать человеку для достижения успеха. Так, Давиду приходится столкнуться с черствостью, прижимистостью и лицемерием своего патрона - главы судебной конторы Спенлоу, который изобрел хитроумный метод избавляться от просителей: все свои безжалостные требования, отказы об отсрочке платежей он приписывает бесчеловечию своего компаньона, специально нанятого для выполнения подобной роли. Спенлоу посвящает Давида в тайны их "искусства", рассказывая, как выгодна для судебных деятелей крайняя запутанность дел, усложненность судопроизводства.
Гнетущее впечатление производит на героя романа и знакомство с "парламентской говорильней"; ему приходится стенографировать парламентские речи и убеждаться, что всем этим предсказаниям и обещаниям никогда не суждено сбыться.
Ряд жизненных испытаний Давида Копперфильда не имеет непосредственных соответствий в жизни автора, они дают Диккенсу возможность шире показать картину действительности. Таковы, например, сцены "воспитания" Давида Мёрдстонами или история его столкновения с Урией Типом. Образ Мёрдстона, данный через призму восприятия маленького живого мальчика, отзывчивого на ласку, обрисован резкими, злыми, отталкивающими чертами; но его облик психологически тонок, лишен карикатурности. Этот человек, как и его сестра, безусловно жесток и бездушен, чрезвычайно расчетлив. Но он по-своему убежден в собственной правоте, в необходимости безжалостно выбивать "причуды" из своего пасынка, держать в строгости свою легкомысленную и безвольную жену. Замкнутая и подтянутая мисс Мёрдстон, его сестра, столь же убеждена, что ее долг - ревностно заботиться о чужой нравственности, не останавливаясь ни перед чем.
Оба они - ригористы. "Мрачность, бывшая у Мёрдстонов в крови, налагала мрачную тень и на их религиозные убеждения: набожность их была суровая, злобная и мстительная. Я хорошо помню, с какими унылыми лицами мы обыкновенно ходили в церковь... Я первый подхожу к нашей старой скамье, как преступник, которого ведут под конвоем на скамью подсудимых. Опять по пятам за мною идет мисс Мёрдстон в черном бархатном платье, словно сшитом из гробового покрова... Опять слышу я, как мисс Мёрдстон бормочет молитвы и с свирепым удовольствием произносит все грозные слова, написанные в ее молитвеннике. Опять вижу я, как она при словах "жалкие грешники" обводит церковь своими мрачными черными глазами, как будто обвиняет всех прихожан"1.
1 (Гл. IV (пер. Е. Бекетовой. Под ред. Е. Шишмаревой))
Урия Гип, образ которого, как воплощение показного смирения, стал нарицательным, изображен в резко гротескной манере. Сразу неприятно поражают его красноватые немигающие глаза на мертвенно бледном лице. Он напоминает пресмыкающееся. У Урии влажные, липкие и цепкие пальцы, он извивается всем телом, стремясь убедить окружающих в своем ничтожестве, искусно разыгрывая боязнь, что его могут ударить. На деле же он, сбросив маску, оказывается сильным и опасным. Но его сила (которая еще больше оттеняется его физическим бессилием), как и сила Ральфа, Квилпа, - в деньгах. Именно деньги позволяют ему держать в руках многих людей: в его власти и Микобер, и Бетси Тротвуд, и его "компаньон" - старик Уикфильд, а через последнего и дочь Агнесса.
Как ни важны социально-критические мотивы романа, все же не они составляют его основу. "Давид Копперфильд" - роман не сатирический, не обличительный, а лирический.
Роман написан в форме воспоминаний героя. Многое забылось, многие обиды сгладились, многое великодушный герой готов простить. С огромным мастерством раскрыта психология детского восприятия действительности. Тонко мотивировано, почему не менее страшными изображает рассказчик Мёрдстонов, чем социально опасного Урию Гипа. Вместе с тем в тоне рассказчика - уже взрослого - чувствуется едва уловимая добрая усмешка над наивными суждениями Давида-мальчика. Произведение в целом отличает элегический тон. В центре внимания - любимые герои: матушка, старая преданная няня, друг детства правдивый Треддлс, своенравная бабушка, слабоумный мистер Дик, рыбаки.
В "Давиде Копперфильде" - одном из самых задушевных созданий Диккенса - отчетливо выражена его подкупающая вера в человека, то самое "труднейшее искусство любви к людям"1, которое восторгало в Диккенсе Горького.
1 (М. Горький, Собр. соч. в тридцати томах, т. 13, Гослитиздат, М. 1951, стр. 448)
Огромное значение в романе приобретает образ дружной семьи рыбаков. Они с трогательным вниманием поддерживают друг друга. Давид, впервые попавший в их дом - перевернутый баркас, приспособленный под жилье, - принимает молодого парня Хэма и девочку Эмили за детей бывалого рыбака Пеготти (брата няни Давида). Оказывается, что это усыновленные им сироты. Вместе с ними живет миссис Гаммидж, не являющаяся ничьей родней, заботы которой все ценят, а странности и воркотню переносят с дружелюбной шутливостью. В среде этих мужественных честных людей царит непринужденное веселье, хотя эти люди знают, что каждый день их подстерегают опасности (и отец Эмили, и отец Хэма, а впоследствии и сам Хэм стали жертвами моря).
Давид с любовью и уважением относится к этим простым и бесхитростным людям труда. Повзрослевший Давид уже замечает бедность рыбаков, романтические краски его детского восприятия несколько тускнеют, но обаяние их цельных натур, восхищение их дружбой остаются, и он в еще большей мере может оценить величие души скромных тружеников.
Диккенс сталкивает в романе представителей двух классов общества, у которых совершенно противоположные представления о морали, долге, обязанности перед другими. У "высших" классов сильно чувство кастовой исключительности, превосходства над "низшими". А жизнь говорит другое. Баловень судьбы, красивый и изящный Стирфорт, который не верит, что простые люди могут тонко чувствовать, оказывается эгоистом, попирающим самые священные человеческие чувства.
Рыбак Хэм, вероломно обманутый хлыщом Стирфортом, который соблазнил его невесту, переживает большую трагедию. Вся глубина и чистота чувства простого рыбака раскрывается в его отношении к девушке: далекий от мстительности, он по-прежнему любит ее и остается ей верным до самой смерти.
Эта противоположность взглядов на жизнь великолепно выражена в сцене встречи рыбака Пеготти с матерью Стирфорта. Эта надменная себялюбивая женщина, так же как ее сын, считает, что все можно купить за деньги. Им ничего не стоит растоптать счастье, доброе имя простого человека - будь то простой учитель или дочь рыбака. Пеготти с возмущением отказывается от денег, предложенных за бесчестье Эмили. Моральное превосходство человека из народа показано Диккенсом в этой сцене с большой силой.
Стоит заметить, что в этом едва ли не самом "детском" из своих романов Диккенс отваживается поднимать темы, которые не считались достаточно пристойными в викторианский век. Он рассказывает историю соблазненной девушки (Эмили), которую он с полным правом изображает как чистое и благородное существо, гораздо более достойное уважения, чем те люди, которые считают себя вправе оскорблять ее (как Роза Дартл). Диккенс вполне мог бы отнести к своей героине те слова, которые почти полвека спустя Томас Гарди вызывающе поставит подзаголовком своего романа о "падшей" Гэсс - "чистая девушка, правдиво изображенная".
Мало этого. Диккенс находит светлую душу в проститутке Марте, благодаря героической самоотверженности которой Пеготти находит Эмили. Как и в "Домби и сыне", он касается темы адюльтера (здесь это, правда, лишь ложное подозрение, что молодая жена доктора Стронга слишком увлечена своим кузеном). Наконец, тайна Бетси Тротвуд, которая не разведена со своим "мужем, но рассталась с ним, - это также смело и человечно трактованная "рискованная" тема.
Идиллический мирок, созданный Диккенсом, оказывается очень хрупким. Дом - судно, способное стойко выдержать любую бурю и непогоду, может быть разрушено изнутри: мир и счастье простых людей губит вероломство. В романе сказывается более глубокий взгляд писателя на действительность. "Пиквикиада", утопический мирок человеческого счастья и веселья, побеждал в столкновении с миром корысти и шантажа. Идиллический мирок "Копперфильда" не застрахован от враждебной стихии. Это вторжение приводит к тому, что Эмили обесчещена, старый Пеготти скитается по свету в поисках приемной дочери. Диккенс несколько отступает от излюбленного им принципа счастливой развязки. Воцаряющаяся в финале справедливость выглядит несколько ущербно. Гибнет обольститель Эмили Стирфорт, но гибнет и благородный Хэм, спасавший его с тонущего корабля.
Диккенс не выдает замуж свою любимую героиню; больше того, то счастье, которого достигают в конце концов положительные герои (Пеготти с домочадцами, "падшая" Марта, скромный учитель Мэлл, вечный должник Микобер с семейством), обретают они не на родине, а в Австралии, становясь эмигрантами.
Да и обязательная расплата со "злыми" героями оказывается не столь уж действенной. Фактические убийцы матери Давида - Мёрдстоны - ищут очередную жертву; процветает звероподобный Крикл, бывший владелец школы, теперь под его опекой находятся арестанты (среди них недурно себя чувствующие святоши и смиренники - аферисты Урия Гип и Литтимер, пособник обольстителя Стирфорта).
Счастье Давида, ставшего известным писателем, выглядит исключительной удачей на фоне далеко не полной победы сил добра над злом. Эта трезвая и грустная нота: зло не так легко побороть! - предвещает ту мрачность тона и те почти безысходные развязки, которые будут свойственны его романам 50-х годов.