Чарлз Диккенс родился 7 февраля 1812 г. в городе Портсмуте, точнее - в его предместье Лендпорте, расположенном на острове Портси. Теперь в доме, под номером 393 по Коммершнл-роуд находится музей.
Родословная писате.-ничем особенно не примечательна. Его дед - Уильям Диккенс служил лакеем, а затем дворецким в одном из поместий; был женат на горничной Элизабет Болл. Он рано умер, оставив двух сыновей. Младший из них - Джон, отец Чарлза, добился места чиновника морского казначейства. Из среды мелких чиновников происходила и мать писателя Элизабет Диккенс.
Родители были людьми добрыми и честными, но весьма безалаберными и беспечными. Сами они жили легко и бездумно, отчего жизнь их многочисленных детей осложнялась все возрастающей нуждой и житейскими невзгодами.
Обстоятельства службы требовали от Джона Диккенса частых переездов. В 1814 г. семья приехала в Лондон, а три года спустя Диккенсы поселились в небольшом городке Чатеме. Годы, проведенные здесь,- самая счастливая пора в детстве Чарлза. Отец получил в это время место в Адмиралтействе, и семья на некоторое время была обеспечена.
Чарлз был впечатлительным ребенком и с ранних лет отличался удивительной наблюдательностью. Многие картины детства навсегда врезались в его память. Он ясно помнил "каждое событие тех давних лет, каждую мелочь, даже случайное словечко, даже вскользь брошенный взгляд". Яркие воспоминания связаны с поездкой по морю на яхте. Навсегда запомнились прогулки с отцом по улицам и окрестностям Чатема, посещения таверны, где по просьбе Джона Диккенса маленький Чарлз вместе со своей старшей сестрой Фанни пел песенки. Мальчику нравилось наблюдать за людьми, за выражением их лиц, манерой говорить, жестикуляцией. Он подмечал все смешное и характерное, что было им свойственно, а потом имитировал поразившие его воображение интонации, жесты и мимику. И это доставляло радость не только ему самому, но и родителям, которые со свойственной им непосредственностью веселились вместе с детьми, устраивая домашние спектакли. Джон с нескрываемым восторгом слушал, как сын декламирует. Он и сам любил читать стихи и петь песни. Под влиянием отца Чарлз пристрастился к театральным представлениям.
Незабываемое впечатление произвело на него выступление знаменитого клоуна Джо Гримальди. В те времена это был один из самых популярных и любимых мастеров циркового искусства. Гримальди знали повсюду в Англии: публика любила веселого, смешного, умного и грустного клоуна. Джо впервые вышел на сцену, когда ему было всего лишь три года,-тогда он с успехом изображал ловкую маленькую обезьянку, и с тех пор всю свою жизнь оставался преданным сложному искусству клоунады. Те, кому посчастливилось видеть Гримальди на сцене, навсегда сохранили в памяти удивительно выразительную мимику его лица, выражение которого менялось с поразительной быстротой, его оригинальную жестикуляцию и умение соединять в исполняемых им номерах смешное с возвышенным, буффонаду с пафосом.
Чарлз Диккенс видел и слышал Гримальди; он тоже аплодировал ему и на долгие годы сохранил воспоминание об особой атмосфере циркового представления. В первой книге "Очерки Боза" он расскажет о цирке и клоуне.
Совсем иная атмосфера царила в Королевском театре Рочестера на представлениях шекспировских трагедий "Ричард III" и "Макбет". Джон, Элизабет Диккенс и дети с напряжением следили за чередой убийств и страшных преступлений, совершаемых на сцене. Шла борьба за власть, за королевский трон, проливалась кровь невинных младенцев, одерживали верх коварные злодеи, но им приходилось жестоко расплачиваться за содеянное зло; их ждали страшные кары, и никакое раскаяние уже не могло помочь.
Клоунада и трагедия, смешное и зловещее могли быть восприняты впечатлительным Чарлзом как проявление противоречий самой жизни, таящей в себе так много забавного и так много страшного. Детское воображение рождало удивительные картины, в которых соединялись воедино обыденное и фантастическое, реальность и вымысел.
Воображение мальчика развивалось от знакомства со сказками и постоянного чтения, которому в счастливые чатемские годы Чарлз предавался с восторгом и упоением. Впоследствии Диккенс всегда связывал радостные воспоминания детства с книгами, которые были в ту пору его лучшими друзьями. О любви Чарлза к чтению не раз вспоминала и его няня Мэри Уэллер. Мэри была привязана к своему воспитаннику - "славному мальчугану, непоседе, а по натуре сердечному, приветливому, открытому". Она часто находила его сидящим где-нибудь в укромном уголке и поглощенным чтением.
В библиотеке Джона Диккенса были романы английских писателей XVIII в.- "Робинзон Крузо" Дефо, "Том, Джонс" Филдинга, "Перегрин Пикл", "Родрик Рэндом" и "Хамфри Клинкер" Смоллета, "Векфильдскин священник" Голдсмита. Здесь был "Дон Кихот" Сервантеса и арабские сказки "Тысяча и одна ночь", некоторые книги французских писателей. В истории героя романа "Дэвид Копперфилд", где так много автобиографического, Диккенс писал: "...И, мне кажется, я превратился бы в тупицу, если бы одно обстоятельство этому не помешало.
После моего отца осталось небольшое собрание книг, находившихся в комнатке наверху, куда я имел доступ (она примыкала к моей комнате), и никто из домашних не обращал на них никакого внимания. Из этой драгоценной для меня комнатки выходила славная рать, чтобы составить мне компанию. Родрик Рэндом, Перегрин Пикл, Хамфри Клинкер, Том Джонс, уэкфильдский викарий, Дон Кихот и Робинзон Крузо. Они не давали потускнеть моей фантазии и моим надеждам на совсем иную жизнь в будущем, где-то в другом месте...
Эти книги были единственным и неизменным моим утешением. Когда я думаю об этом, передо мной всегда возникает картина летнего вечера, на кладбище играют мальчики, а я сижу у себя на постели и читаю так, словно от этого зависит моя жизнь".
В детстве Диккенс часто болел, поэтому и называет он книги своим "неизменным утешением". Они часто заменяли ему шумные игры, которым предавались его сверстники, и открывали новые и неизведанные миры. Читая романы Филдинга и Смоллета, как очень точно говорит об этом в своей замечательной книге о Диккенсе английский писатель Г. К. Честертон, Чарлз приобщался "к великой английской комической литературе, чьим последним представителем ему суждено было стать"*. "Комические эпопеи" Филдинга, сатирическое мастерство Смоллета развивали природный юмор, который был свойствен Диккенсу, его наблюдательность, умение отмечать смешное в жизни и людях, видеть комические стороны действительности; вместе с тем они развивали и живущее в нем стремление к тому, чтобы уметь все это передать словами, воспроизвести в образах. Впоследствии именно Филдинга Диккенс назовет одним из своих самых главных учителей.
* (Честертон Г, К. Чарльз Диккенс, М., 1982.- С. 29.)
И все же не столько книги, сколько реальная действительность, окружающая Чарлза жизнь формировала его сознание, запечатлевалась в памяти, воздействовала на воображение. Окрестности Чатема, живописные уголки и вольные просторы графства Кент навсегда остались в его памяти. Биографы любят напоминать о том, что вместе с отцом Чарлз не раз любовался усадьбой Гэдсхилл-Плейс, расположенной на склоне холма; ему так нравились эти места и этот старинный дом, построенный еще в XVIII в., что однажды он заявил отцу о своем желании жить здесь. Джон Диккенс, с присущей ему готовностью принимать желаемое за действительное, поддержал Чарлза: он был совсем не прочь видеть сына владельцем чудесного имения. Надежда, казавшаяся несбыточной, осуществилась через много лет. Последние годы своей жизни, уже став знаменитым писателем, Чарлз Диккенс прожил в Гэдсхилле, написал здесь романы "Большие надежды", "Наш общий друг"; здесь смерть прервала его работу над оставшейся незавершенной книгой "Тайна Эдвина Друда".
На дорогах Кента, на улицах Чатема и Рочестера, на берегах реки Медуэй встречались самые разные люди - торговцы, нищие, цыгане, повидавшие виды солдаты; некоторые были искалечены в недавней войне с Наполеоном: один ковылял на деревяшке, заменившей ему потерянную на поле сражения ногу, у другого вместо руки торчал из рукава железный крючок. Чарлз наблюдал, запоминал увиденное и размышлял... Битва при Ватерлоо, в которой французские войска были наголову разбиты, произошла всего несколько лет назад - летом 1815 г. Память о ней еще была свежа в воспоминаниях очевидцев и участников сражения.
И очень увлекательно было наблюдать за движением экипажей по дорогам Кента. Они подкатывали к воротам придорожных гостиниц, выходили пассажиры, чтобы передохнуть и согреться, пока меняли лошадей, выгружали почту. Железных дорог в ту пору еще не было. Джордж Стефенсон только начинал строить паровозы, а первый железнодорожный путь между Дарлингтоном и Стоктоном начал действовать в Англии в 1825 г. Однако между городами по строгому расписанию курсировали почтовые и пассажирские кареты. Тюки с почтой привязывали на крышу, багаж помещали спереди и позади экипажа, четверо пассажиров размещались внутри кареты, а десять-одиннадцать - на более дешевых "открытых" местах. Почтовые кареты, выкрашенные в темные тона, выглядели весьма солидно и строго. Пассажирские были более веселыми, их красили в самые разные цвета, на стенках писали названия городов, между которыми они курсировали. Каждая имела свое "имя" - "Комета", "Телеграф", "Быстрая". А на дверцах обязательно были обозначены фамилия и имя владельца. Некоторые принадлежали, например, Мозесу Пиквику - владельцу придорожной гостиницы в городе Бате. Кареты Пиквика курсировали по многим дорогам Англии, и это имя было хорошо знакомо англичанам. Не потому ли Диккенс и дал его герою своего первого романа?
В "Записках Пиквикского клуба" есть такая сцена: мистер Сэмюэл Пиквик и его верный слуга Сэм Уэллер в гостинице "Погреб Белого Коня" ожидают пассажирскую карету. Сэм чем-то обеспокоен.
"- Ну, Сэм,- сказал мистер Пиквик,- что случилось?
- Чудные дела делаются, сэр,- ответил Сэм.
- Что такое? - осведомился мистер Пиквик.
"-А вот что, сэр,- отозвался Сэм.- Я очень боюсь, сэр, что владелец этой вот кареты хочет сыграть с нами Дерзкую шутку.
- В чем дело, Сэм? - спросил мистер Пиквик.- Наши фамилии не занесены в список пассажиров?
- Фамилии не только занесены в список пассажиров, сэр,- отозвался Сэм,- но одну из них они вдобавок еще написали на дверце кареты.
С этими словами Сэм указал на ту часть каретной дверцы, на которой обычно значится фамилия владельца; а там на самом деле золотыми буквами внушительных размеров была начертана магическая фамилия "Пиквик".
- Ах, боже мой! - воскликнул мистер Пиквик, совершенно потрясенный таким совпадением.- Какая изумительная вещь!
- Да, но это не все,- сказал Сэм, снова привлекая внимание своего хозяина к дверце кареты.- Им мало было написать "Пиквик", они еще поставили перед ним "Мозес", а это уж я называю прибавлять к обиде оскорбление, как сказал попугай, когда его не только увезли из родной страны, но заставили еще потом говорить по-английски".
На дорогах Кента никогда не замирала жизнь, и возникало желание самому отправиться в далекий путь, навстречу неизвестному.
Чарлз хотел учиться, тянулся к знаниям, мечтал поступить в колледж. Образование, полученное им, не было систематическим. Научившись в раннем детстве под руководством матери читать и писать, он поступил в начальную школу в Чатеме. Чарлзу повезло: его учителем стал молодой Уильям Джайлз, относившийся к своим обязанностям с большой ответственностью, а к ученикам - с вниманием. Сам он обучался в Оксфорде. Его педагогическая деятельность только начиналась, и Чарлз оказался одним из его первых учеников. Способный и восприимчивый мальчик не мог не обратить на себя внимание учителя. Именно Джайлз помог Чарлзу понять красоту языка английских писателей, научил внимательно относиться к слову. Джайлз почувствовал одаренность своего ученика, незаурядность его натуры, понимал, что ему необходимо серьезно заниматься и развивать имеющиеся у него способности...
Однако уже к тому времени, когда Чарлзу исполнилось девять лет, относительное благополучие семьи Джона Диккенса сильно пошатнулось. Он испытывал денежные затруднения, запутался в долгах; в доме велись постоянные разговоры о платежах, сроки которых всегда приближались с катастрофической быстротой.
И вот наступил день, в 1822 г., когда, распродав почти все домашнее имущество, чтобы хоть частично уплатить долги, Джон Диккенс отправился в Лондон, куда его перевели по службе. К этому времени в семье было пятеро детей - Фанни, Чарлз, Летиция, Фредерик и Альфред. В Лондон поехали все, кроме Чарлза. Его оставили в Чатеме, чтобы завершить школьный семестр. Впервые Чарлз остался один. Ему шел одиннадцатый год, и путь в Лондон ему предстояло проделать самостоятельно.
В жизни каждого человека бывают периоды, когда его характер подвергается тяжелым испытаниям. Иногда это случается в детстве. И тот, кто выдержит, смело идет по жизни дальше, становясь сильнее, чем прежде. Для Чарлза Диккенса такой период наступил, когда ему не было еще и одиннадцати... Счастливая пора жизни в Чатеме завершилась, школа оставлена без надежд на дальнейшее образование. А больше всего ему хотелось учиться... В тот день, когда, оказавшись единственным пассажиром в дилижансе, Чарлз выехал из Чатема в Лондон и в полном одиночестве, забившись в угол, жевал свой сэндвич, прихваченный в дорогу, он еще просто не мог представить ceбе всех тех невзгод и несчастий, которые в самом скором времени обрушатся на него. Дорога в Лондон оказалась совсем не той, какой она рисовалась ему в мечтах. Знакомство со столицей началось для него с трущоб и задворок.
Дом на Бейхем-стрит в Кэмден-Тауне - северной окраине Лондона - являл собой жалкое зрелище. По соседству ютился неимущий люд - мелкие чиновники, служанки, лица без определенных занятий, вдовы, сдающие комнаты жильцам со скромными средствами. Не случайно многих будущих своих героев, неимущих и несчастных, Диккенс расселит по невзрачным углам убогого захолустья.
За домом виднелись склоны Хэмпстедских холмов, поля, но и этот простор не мог радовать: на прогулки не оставалось времени. На плечи Чарлза легло много забот. Он становился главным помощником матери и опорой семьи. Нянчил младших детей, помогал по хозяйству, чистил обувь; его посылали в ломбард и к ростовщикам заложить или продать что-нибудь из оставшихся вещей. Дела отца шли из рук вон плохо, и главным образом потому, что на скромное жалованье в шесть фунтов в неделю, которое он получал как чиновник морского ведомства, содержать семью становилось все труднее, а от пагубной привычки брать денег в долг и тратить их, не задумываясь, Джон Диккенс так и не смог отказаться. В его характере доброта и отзывчивость сочетались со светскими претензиями и поразительным легкомыслием, а расплачиваться с кредиторами было нечем. И вот тогда Элизабет Диккенс приняла мужественное решение "спасти семью". У нее появился план открыть школу и зарабатывать на жизнь, занимаясь с учениками. Таких "школ" было немало в Англии, причем никто не интересовался тем, кто, как и чему учит детей в частных учебных заведениях. Для предполагаемой школы сняли небольшое помещение, на этот раз уже в довольно респектабельном районе Лондона - на Гауэр-стрит, неподалеку от Британского музея. На дверной дощечке значилось: "Учебное заведение миссис Диккенс". Чарлз обошел многие дома близлежащих кварталов, разнося проспекты, оповещающие об открытии школы. Однако ученики не появлялись. Не пришел ни один. Благое начинание миссис Диккенс лопнуло, как мыльный пузырь; оно было столь же легковесно и несбыточно, как и многословные тирады о возможных путях преуспевания в жизни, столь часто произносимые мистером Джоном Диккенсом.
"Спасти семью" не удалось. Джон Диккенс был арестован по заявлениям кредиторов и посажен, в долговую тюрьму Маршальси. Старшим в доме остался Чарлз. Ему пришлось распродавать и сдавать в ломбард оставшееся имущество - стулья, столы, одежду, подсвечники, ножи и ложки; пришлось продать и самое главное сокровище - любимые книги. Со слезами на глазах расставался он с Робинзоном и Томом Джонсом. Комнаты на Гауэр-стрит опустели. Оставался единственный выход - переселиться всем в тюрьму Маршальси. Это допускалось законом: семья заключенного за неуплату долгов могла находиться вместе С ним. Элизабет Диккенс так и поступила. Забрав детей, она перебралась в Маршальси. Только Чарлза не взяли. Он вновь оставался один и должен был работать. Дальний родственник матери Джеймс Лемерт пристроил его на фабрику по производству ваксы, за шесть шиллингов в неделю. На эти деньги ему приходилось содержать себя и помогать семье. Для мальчика двенадцати лет это было совсем нелегко.
Начался самый тяжелый период в жизни Диккенса, о котором он не любил вспоминать и рассказывать. Но о переживаниях одинокого подростка, предоставленного самому себе в огромном и незнакомом городе, о тюрьме Маршальси, куда он приходил по субботам и воскресеньям навестить родителей, сестер и братьев, и о ее обитателях Диккенс повествовал во многих своих романах - "Оливер Твист", "Дэвид Копперфильд", "Крошка Доррит".
"Моя работа,- писал Диккенс,- состояла в том, чтобы запечатывать банки с ваксой. Сначала кладешь листик вощеной бумаги, прикрываешь его другим - синим, завязываешь шпагатом, а бумагу подрезаешь кругом, да покороче, поаккуратнее, пока банка не примет такой же щеголеватый вид, как аптечная баночка с мазью. Когда набиралось нужное количество баночек, достигших подобного совершенства, на каждую следовало наклеить заранее отпечатанную этикетку и потом приниматься за новую партию".
Рабочий день продолжался с раннего утра до позднего вечера. Добираться до невзрачного ветхого строения, громко именуемого фабрикой, было далеко. В полутемном помещении водились крысы, и от спертого воздуха было трудно дышать. Чарлз с присущим ему старанием и вместе с тем с отчаянием, которое он скрывал от окружающих, трудился, запаковывая бесконечные банки. Иногда почти терял сознание от усталости и чрезмерного напряжения, а однажды ему стало совсем плохо от тяжелого приступа колик. "Я испытывал тогда такие страдания, что мне устроили в конторе временное ложе из соломы в той о,-рпанной нише, г,-я работал, и я полдня катался по полу от мучительной боли". На помощь пришел Боб Феджин - мальчишка, работавший здесь же. Он и раньше всячески покровительствовал Чарлзу, с насмешкой и одновременно с уважением именуя его "джентльменом". Боб выхаживал Чарлза: согревал его грелками - банками из-под ваксы, наполненными горячей водой, а потом, когда Чарлзу стало лучше, отправился провожать его домой. Чарлз не хотел посвящать Боба, как и других, в печальные обстоятельства своей одинокой и по существу бездомной жизни; он опасался, что кто-нибудь узнает о пребывании его родителей в долговой тюрьме. Эта дружба не могла состояться. Чарлз был горд и свои жизненные трудности решил преодолеть самостоятельно. Он скрывал свой голод, и немалых усилий стоило удержаться от соблазна истратить несколько пенсов на кусок пирога, на лишнюю чашку чая. Чарлз никогда не жаловался. Лишь однажды, не выдержав холодной жестокости своей домохозяйки миссис Роулэнс (в романе "Домби и сын" Диккенс описал ее под именем миссис Пипчин), он попросил у родителей разрешения переменить квартиру и перебраться поближе к Маршальси. Но и это почти ничего не меняло, он был так же одинок.
В конце недели после работы Чарлз шел к Музыкальной академии, где училась сестра. Он поджидал ее, и вместе с Фанни они отправлялись в Маршальси. Фанни отлично училась, и Чарлза охватывало мучительное чувство своей оторванности от школы, от возможности двигаться вперед. Жизнь как бы останавливалась для него, и он страдал.
Но было одно очень важное обстоятельство, которое и помогло ему стать писателем,- это знакомство с жизнью, с людьми, с Лондоном. Оно состоялось в период, когда восприимчивость Чарлза была особенно сильна, а свойственная ему наблюдательность обострилась из-за резкой перемены в его судьбе, тем переломом, который сделал переход от детства к самостоятельности столь внезапным.
Обратимся к книге английского биографа Диккенса писателя Хескота Пирсона; вот что он пишет о значении этого периода в жизни Чарлза для его творчества: "...здесь, в лондонских трущобах, он, сам того не подозревая, получал свое подлинное образование... блуждая по городу и его хмурым окраинам, он незаметно для себя добывал сырье, из которого ему предстояло создавать своих героев. Первое время он довольствовался окрестностями Хэмпстед-роуд, но постепенно осмелел и обследовал район Сохо, где на Джерард-стрит снимал квартиру его дядя, чиновник Томас Барроу. В районе Лаймхаус на Черч-Роу, где все вокруг было связано с кораблями, с морем, жил крестный отец Чарлза, такелажник Кристофер Хаффам. По дороге к нему мальчик наблюдал жизнь Ист-Энда, и все, что он ,-ел, казалось ему необычайно увлекательным. Излюбленным местом его экскурсий были Ковент-гарден и Стрэнд. Часами, стоя где-нибудь на углу, смотрел он по сторонам, заглядывал в темные дворы зловонных узких улиц, подмечая и запоминая нравы их обитателей. Но поразительнее всего был район Сэвен-Дайелс. "Какие чудовищные воспоминания вынес я оттуда! - воскликнул он однажды.- Какие видения! Порок, унижения, нищета!" Эти зрелища и пугали, и в то же время неотразимо манили к себе все еще хрупкого, болезненного и крайне впечатлительного мальчика. Бессознательно он накапливал богатый запас наблюдений. Все эти места были впоследствии описаны им, и многие их обитатели стали героями его романов"*.
* (Пирсон X. Диккенс - М., 1963.-С. 10-11.)
Восточная часть города - Ист-Энд и Сэвен-Дайелс - районы печально знаменитых лондонских трущоб, населенных беднотой. Их кварталы - средоточие нищеты, болезней, человеческого страдания и безысходного горя многих тысяч людей, ставших жертвами социальной несправедливости. Районы трущоб и лондонских окраин, с которыми были связаны детские впечатления Чарлза Диккенса,- это совсем иной мир по сравнению с богатыми домами, великолепными парками, красивыми площадями и улицами, находящимися в западной части Лондона, называемой Уэст-Эндом.
Те, кому приходилось бывать в трущобах Лондона и знакомиться с жизнью их обитателей, приводят потрясающие факты. В обветшавших, непригодных для нормального существования домах, в большинстве своем лишенных воды и канализации, ютятся семьи бедняков. Дома перенаселены. Сдается каждый угол, любая каморка, будь то холодный чердак или полутемный подвал. В одной комнате нередко живет по две-три семьи. В одном и том же помещении находятся мужчины и женщины, дети и неизлечимо больные старики. Прямо под полом - зловонные выгребные ямы. Освещение самое убогое - в лучшем случае свечка, если есть на нее деньги. Известны случаи, когда крысы нападали на спящих младенцев и немощных больных людей. Вот статистика 1850 г.: 80 тысяч домов, в которых жили 640 тысяч людей, не снабжались водой, и ее приходилось носить с улицы, но часто воды не было вовсе, а по воскресеньям краны всегда закрыты. Хуже всего, что вода, предназначенная для питья, поступала в трубы прямо из Темзы, загрязненной вредными отходами и отбросами; ее не фильтровали. Вспыхивали эпидемии. В XIX в. в Лондоне произошло несколько эпидемий, от которых погибли многие тысячи людей, и большинство - жители бедных кварталов. Летом 1832 г. было отмечено 10 тысяч случаев заболевания холерой. Для населения в полтора миллиона, а именно столько проживало тогда в Лондоне,- это большая цифра. В 1838 г. 14 тысяч человек были поражены лихорадкой; 1300 из них умерли. Затем последовал тиф. В 1848 г. отмечены две волны эпидемии, унесшие около 3000 жизней, а в 1854 г.- 11 тысяч жертв чумы.
Это только некоторые зафиксированные данные. А сколько смертей, вызванных нечеловеческими условиями существования, нигде и никак не отмечены! Возникала почти неразрешимая проблема погребения умерших. Не хватало кладбищ, земельные участки не могли вместить огромное количество гробов. Самыми страшными в Лондоне были кладбища при церкви св. Мартина в Филдсе и св. Марии в районе Стрэнда. О последнем из них Диккенс писал в романе "Холодный дом".
В трущобах находились воровские притоны, скрывались от преследования полиции преступники, беглые каторжники. Воровская шайка Феджина, убийца Сайке и его жертва Нэнси, описанные Диккенсом в "Оливере Твисте",- характерные явления этих мест.
Известны случаи, когда толкаемые безысходной нуждой родители вынуждены были в самом прямом смысле этого слова продавать своих детей. Такого ро,-сделки заключались, например, с людьми, в распоряжение которых за невысокую плату (детский труд всегда оплачивался много дешевле, чем труд взрослых) поступали мальчики в возрасте от четырех до восьми лет. Никакой ответственности за безопасность и здоровье детей их хозяин не нес, а работа маленьких трубочистов была тяжела и опасна. Их использовали для очистки отапливающихся углем каминных труб. Ребенка обвязывали веревками и с крыши дома спускали вниз по узкой трубе, стенки которой он должен был очистить от осевшей на них копоти. Иногда дети задыхались или сгорали, почти всегда болели, а очень многие умирали.
Блуждая по бедным кварталам Лондона, Чарлз соприкоснулся с людскими бедствиями. Собственный опыт, все то, что он увидел в детстве и в юности, когда стал газетным репортером, позволили ему уже в самом начале писательского пути рассказать современникам о неизвестных для них сторонах жизни, открывать неведомую Англию. Таков, например, его очерк "Помощник судебного пристава" из книги "Очерки Боза", написанный просто, с глубоким знанием жизни.
Помощник судебного пристава мистер Банг рассказывает: "Дежурил я раз в одном доме в Джордж-Корт - есть такой тесный, грязный тупичок позади газового завода, так, боже мой, я, кажется, никогда не забуду, в какой нищете там жили люди!" И далее идет история о безысходной нужде и гибели одной семьи. В доме не осталось ни единой вещи: все продано.., Перед камином был постлан вместо коврика мешок, и четверо не то пятеро детей возились на земляном полу". Повидавший немало людского горя за годы службы Банг потрясен страданиями обезумевшей от горя матери и голодных детей, и, дежуря в комнате должников, он отдает детям свой обед и свой хлеб.
Все эти грустные, а порой страшные картины одна за другой проходят перед нами в книгах Диккенса. Но откуда же его оптимизм, неиссякаемый юмор, ирония? Почему, как никто другой, он умеет смеяться? Источник силы и оптимизма Диккенса - в его любви к жизни, в умении перебороть трудности. Двенадцатилетний Чарлз выстоял, нашел в себе силы преодолеть страдания и ощутил радость жизни. Об этом очень верно сказано Гилбертом Честертоном: "...фабричные колеса... изготовляли ваксу и между делом они изготовили величайшего оптимиста века... Если он стал чересчур счастливым - вот где он узнал о счастье... Если он видел мир в розовом свете, этот взгляд родился на фабрике, где варили черную ваксу.
Никому еще не удалось доказать, что люди, познавшие беду, склонны к печальным умозаключениям. Диккенс во многом духовно близок к бедным, то есть к большей части человечества. И особенно он похож на них, когда показывает нам, что пессимизм и несчастье никак не связаны. В сущности, они исключают друг друга: печаль основана на том, что человек хоть что-то ценит, пессимизм - на том, что он не ценит ничего. Мы видим, что народные вожди и поэты, хлебнувшие горя, жизнерадостней всех на свете... Чарлз Диккенс, проведший в страданиях те годы, когда мы обычно счастливы, позже, взрослым, радовался там, где другие плакали... Совершенные оптимисты, одним из которых был Диккенс, не принимают мир, не восторгаются миром - они в него влюблены"*.
* (Честертон Г. К. Чарльз Диккенс.- М., 1982.- С. 36-37.)