Этому рассказу Теккерей посвятил восторженный отзыв в статье 1844 года, в которой называл книгу Диккенса национальной милостью и личным подарком каждому человеку, читавшему ее.
Впрочем, нравоучительная история о скряге Скрудже не является чистой идиллией. Наоборот, в ней учтены и показаны и все неидиллические возможности, как, например, "жизнь человека" в буржуазном обществе, типичная для этого общества (жизнь Скруджа).
Скрудж исправился, но разве не остались жить на свете его бездушные компаньоны, описанные автором с такой убедительностью? Вспомним хотя бы их беседы на бирже о мнимой смерти Скруджа. И оттого что бедняки (семья Боба Кретчита) простили Скруджу, своему угнетателю, в день рождества, разве миллионы других бедняков простят тысячам других Скруджей?
Вообще история со Скруджем особенно хороша тем, что самим автором она осознана и подана как чистейшая фантастика, не имеющая, собственно, никаких корней в реальной действительности. Автор высказывает свои пожелания, отнюдь не настаивая на том, что они когда-либо осуществятся.
Фантастический сюжет повести, таким образом, разоблачается реалистическим содержанием, лежащим в его основе. При этом распределение сил правды и лжи, добра и зла чрезвычайно характерно для Диккенса.
В повести Диккенса участвуют не только живые, реальные люди, но и призраки, и не только призраки умерших людей (дух Марли), но и вовсе фантастические образы (духи рождества и т. д.).
Они участвуют в действии и показывают Скруджу целый ряд картин.
Однако все это служит лишь для того, чтобы продемонстрировать Скруджу факты из его собственной биографии, просто напомнить ему о них, а также факты из жизни других, знакомых Скруджу людей.
Содержанием картин "Рождественской песни" является с особой точки зрения осмысленная история жизни самого Скруджа, доведенная до логического конца, то есть несколько дальше времени действия рассказа. Показано не только, как Скрудж живет в настоящий момент, но и что ждет его в дальнейшем, до самой смерти.
На примере истории Скруджа ясно проступает различие между такими писателями, как Бальзак и Диккенс, и мера реализма Диккенса по отношению к классику критического реализма Бальзаку.
Содержание и конечный смысл повести о Скрудже довольно сходны с конечным смыслом повести о Гобсеке: и там и здесь рассказано о страшной силе денег и наживы в капиталистическом обществе, создающем особый тип людей. Этим, людям чуждо все, что хотя бы отдаленно связано с понятием о человечности.
Однако разница в том, что Бальзак показывает это наяву, в реальной жизни, и никакой возврат от показанных закономерностей в какую бы то ни было идиллию невозможен. Гобсек потому такая реалистически-законченная фигура, что одним из его существенных атрибутов является его необходимость и неизбежность в капиталистическом обществе. Таким образом, когда мы в конце повести ближе узнаем Гобсека и проникаемся чем-то вроде человеческого сочувствия к нему, все же сознание роковой необходимости его жизни и смерти именно в тех страшных формах, в каких они были нам показаны, ни на одну минуту не покидает нас. Диккенс показывает то же самое во сне, тем самым оставляя возможность для создания идиллии, для исправления "наяву".
"Все, что я вижу, - это тени того, что должно быть, или же только того, что может быть?" - спрашивает Скрудж, содрогаясь при виде своей собственной жалкой кончины. Этот вопрос означает многое. Он означает, что можно проснуться и все исправить и таким образом снять, уничтожить и самую железную логику реальности, которая только что была показана Скруджу во сне1.
1 (Именно эта "необязательность" диккенсовских разоблачений капитализма в рождественских рассказах послужила поводом для резких и не лишенных справедливости упреков со стороны русской критики 40-х годов прошлого столетия. Так, в "Отечественных записках" в 1845 году (т. XXXVIII, отд. VI) говорилось: "Диккенс изобразил в своей повести маклера Скруча... И этот отвратительный человек... этот жадный, ненасытный скряга, неумолимый как камень, молчаливый как рыба, скрытный и нелюдимый как улитка, седой как лунь, сделался в конце повести добрым малым оттого, что прошедшее, настоящее и будущее время в образе трех гениев явились к нему ночью и показали ему в видениях, каков он был, каков он есть и каков он будет. По нашему мнению, подобные повести безнравственны. Из них прямо выходит то заключение, что человек изменяется к лучшему не вследствие каких-нибудь важных причин, определяющих его жизнь, а случайным образом, по поводу явления духов или устрашенный ночными грезами")
И действительно, Скрудж просыпается. Тут-то и начинается настоящая сказка. Скрудж просыпается, он совершенно переменился, он наводняет мир своими благодеяниями (и своим смехом, что характерно для Диккенса!) и становится самым примерным и самым добродетельным человеком на свете.
Таким образом, обличение Скруджа духами рождества лишено суровости и непримиримости, свойственных критике буржуазного человека в произведениях Бальзака. Суровость обвинительного акта, прочитанного здесь Скруджу, значительно смягчена нравоучительной установкой повести, надеждой на исправление злодея. Ибо там, где есть нравоучение, там есть и вера в возможность уничтожить пороки и восстановить добродетель, обращаясь к отдельным людям и не затрагивая общественного порядка в целом.
Наличие нравоучения означает, что не все явления изображаемого мира писатель осознал как объективные, а многое приписывает индивидуальной воле и субъективным качествам отдельных носителей зла, не выводя их отрицательной роли в жизни человеческого общества из каких-то общественных законов. Таково, в самой общей форме, различие между Диккенсом и Бальзаком. Оттого рождественская повесть Диккенса то изображает жизнь такой, какова она есть, то сбивается на моральную проповедь, то уходит в совершенную фантастику.
Таким образом, "Рождественская песнь" распадается на несколько планов, последовательно сменяющих друг друга. Сначала - реальность во всей ее непримиримой жестокости. Затем - реальность, поданная в форме фантастики, сна. Затем - пробуждение и сказочная идиллия, имеющая лишь форму реальности, которой и заканчивается повесть.
В начале рассказа контрасты характеров (которые вообще весьма свойственны диккенсовскому методу изображения) в связи со сказочной установкой произведения доведены до фантастической законченности. Так, Скруджа не только боятся нищие и дети, его избегает даже собака слепца, увлекающая своего хозяина в подворотню, как бы говоря ему: "Лучше совсем не иметь глаз, чем иметь такие злые".
Скруджу противопоставлен его племянник, всегда веселый и смеющийся, несмотря на свою бедность. Если Скрудж все на свете делает с корыстным расчетом, то племянник всю жизнь поступает бескорыстно. Если Скрудж в день рождества сидит запершись в своей нетопленой комнате, то племянник и его жена олицетворяют собой рождественское веселье и гостеприимство. Если Скрудж ненавидит бедняков и желает им быстрейшей смерти, то племянник является рупором человеколюбивых и демократических идей самого автора.
Очень важно отметить, что Скрудж, несмотря на гротескные преувеличения в характере, не фантастический образ (до тех пор, пока он не вступил в стадию покаяния), а типичный представитель буржуазии, выступающий во всеоружии своей эксплуататорской идеологии. В начале повести показано, как Скрудж приветствует буржуазный закон о бедных и мечтает об уменьшении "избыточного" населения, повторяя, таким образом, основной тезис Мальтусовой теории. Попутно с характеристикой социально-экономических взглядов Скруджа дано изображение его как хозяина конторы, угнетающего своего жалкого клерка Боба Кретчита. Это тоже вполне реалистические сцены.
Но вот Скрудж покидает свою контору, и мы вступаем в сферу сказки. Скрудж погружается в мир снов, фантазий и духов.
Однако содержание того, что показывают Скруджу призраки, и того, что они ему говорят, по своему смыслу совсем не фантастично. Характерно также, что описание призраков дается с присущей автору материальной конкретностью, что служит источником ряда комических эффектов.
Так, например, о духе Марли, первом из четырех призраков, посетивших Скруджа, сказано, что тело привидения Марли настолько прозрачно, что Скрудж, вглядевшись в него, видит сквозь жилет Марли две пуговицы на спине его фрака.
Нравоучение, выслушанное Скруджем от четырех призраков, разделено на четыре части: Марли рассказывает ему в качестве предупреждения о своих переживаниях в загробном мире. Следующие три призрака вызывают перед ним картины прошлого, настоящего и будущего. Марли, двойник Скруджа в земной жизни, полон раскаяния в своем бессердечии, за которое он наказан теперь проклятием вечных скитаний по земле.
Эта часть рассказа построена по принципу Дантова "Ада", хотя, конечно, с присущим Диккенсу комическим снижением. Здесь тоже показан загробный мир, мир кающихся грешников. Один из них, например, старый призрак в белом жилете, к щиколотке которого прикован чудовищных размеров железный ящик, терзается отчаянием, что не может помочь одной несчастной женщине с ребенком, которую он некогда видел на пороге своего дома и которой он тогда не помог.
"Очевидно, все муки этих духов заключались в их слишком позднем стремлении вносить свою долю добра в общее человеческое дело, ибо сейчас они навсегда лишились этой возможности".
От этих общих моральных рассуждений автор переходит к более индивидуализованным способам перевоспитания своего героя-злодея.
Первый из трех духов показывает Скруджу картины его детства.
Выясняется, что Скрудж был когда-то обыкновенным маленьким мальчиком, что он знал те же радости и то же горе, что и все остальные дети, что он, подобно другим своим сверстникам, увлекался сказками об Али-Бабе и книгой о Робинзоне Крузо. Стоило ему об этом напомнить, как он даже сейчас, под влиянием жалости и нежности к своему второму "я", стал совсем другим человеком. И Скрудж начинает рыдать оттого, что много лет назад отказал в милостыне одному маленькому мальчику.
Воспоминание о начале самостоятельной жизни вызывает у Скруджа не менее идиллические чувства. В образе хозяина юного Скруджа, мистера Феззивига, показано идеальное, человечное отношение хозяина к своим подмастерьям, каким бы его хотел видеть автор.
Эпизодическая фигура мистера Феззивига, несомненно, выпадает из реалистически-современного плана повести. Мистер Феззивиг, сильно напоминающий мистера Пиквика, выступает среди своих подчиненных в роли веселого рождественского деда, и все описание рождественских игр и танцев кажется заимствованным из соответствующих глав "Пиквикского клуба"1.
1 (Ср., в частности, описание танца мистера Пиквика со старушкой Уордль в главе XXVIII "Пиквикского клуба" с изображением танцующей пары Феззивигов)
Автор недаром помещает картину этих патриархальных отношений в прошлое. Для "сегодняшнего дня" капитализма, символом которого выступает Скрудж, такие отношения, конечно, являются сказкой-идиллией.
В этой же главе показано, как Скрудж, охваченный пагубной страстью к наживе, отказывается от любимой невесты, от семейного очага и постепенно утрачивает человеческий облик.
Если в этой главе (или "строфе", как ее называет автор в связи с тем, что вся повесть носит название "песни") моральное наступление на Скруджа велось по линии сентиментально-биографической, то в следующей главе принципы Скруджа разоблачаются уже в более широком, социальном плане.
Мы оказываемся в семье Боба Кретчита, жалкого конторщика Скруджа, бесчеловечное отношение к которому со стороны его хозяина было продемонстрировано в начале рассказа. Боб Кретчит обременен семьей, той самой большой семьей, которая проповедниками теории перенаселения рассматривается как основное преступление бедняка перед государством.
Среди детей Боба имеется и крошка Тим, маленький калека, на котором сосредоточены любовь и заботы всего семейства. И хотя крошка Тим сам жалкое существо, именно он способен вызывать и поддерживать R остальных самые лучшие и нежные чувства.
В своей восторженной статье о "Рождественской песни" Теккерей замечает, что в Англии не найдется читателя, для которого это маленькое существо не явилось бы связующей нитью между ним и его автором.
Поддавшись и сам силе этих чувств, Скрудж умоляет духа рождества сохранить жизнь крошке Тиму, на что дух отвечает ему, пародируя его же собственные речи:
"- Ну и что же? Ведь если он умрет, только уменьшится этот никому не нужный избыток бедного населения.
Услышав свои собственные слова, повторенные призраком, Скрудж опустил голову. Грусть и раскаяние наполнили его душу".
В этой же главе изображена веселая компания в доме племянника Скруджа, справляющая рождественский праздник. Здесь мы снова в сфере идиллии, где веселье и смех являются основными жизненными законодателями. Племянник Скруджа - это человек, "благословенный во смехе".
Ибо: "В силу счастливого, справедливого и благородного закона, если болезни и горе заразительны, то в то же время нет ничего заразительнее смеха и радости".
Для этих людей существование Скруджа является столь же непостижимым феноменом, явлением из другого мира, как для Скруджа несколько времени тому назад их существование.
Играя в "да" и "нет", племянник Скруджа загадывает своего дядю.
"Под перекрестным огнем вопросов, которому подвергся племянник Скруджа, он вынужден был признаться, что он имеет в виду животное, ныне живущее на свете, весьма неприятное животное, дикое животное, что оно иногда ворчит, иногда рычит, а иногда и разговаривает, что живет оно в Лондоне, разгуливает по улицам, что за деньги его не показывают, на привязи не водят, что оно не живет в зверинце, что его не убивают на бойне и что это не лошадь, не осел, не корова, не бык, не тигр, не собака, не свинья, не кошка и не медведь. При каждом новом вопросе этот пройдоха племянник разражался бешеным хохотом, пока наконец не пришел в такое состояние, что вскочил с дивана и затопал ногами. В конце концов пухленькая сестрица, впав в аналогичное состояние, закричала: "Я отгадала! Я знаю, кто это! Это твой дядя Скру-уу-дж!"".
Последний призрак, явившийся Скруджу во сне, показывает ему его будущее. Здесь разыгрывается реалистический вариант биографии Скруджа. Это наиболее разоблачительная часть повести, заставляющая вспомнить о таких резко сатирических произведениях, как бальзаковский "Возвращенный Мельмот". Мы перенесены в самый центр Лондона, на биржу. Биржевые дельцы обсуждают смерть одного из своих собратьев (Скруджа). Описывая их, автор прибегает к тому же методу, что и в "Мартине Чезлуите". Это не люди, а животные. То, о чем племянник Скруджа и его веселая компания говорили только в шутку, показано здесь всерьез, как объект сатирического разоблачения.
Уже внешность этих людей охарактеризована излюбленным автором способом: подчеркиванием низких, животных сторон их существа. Но и содержание их беседы насквозь проникнуто самыми низменными мотивами и подробностями.
Речь идет о кончине Скруджа (нами подчеркнуты особо характерные моменты).
"- А что он сделал с деньгами? - спросил господин с багрово-красным лицом и жировым наростом на кончике носа, наподобие нароста индюка.
- А я, право, хорошенько не знаю, - отвечал господин с двойным подбородком. - Быть может, он завещал их своему товариществу. Во всяком случае, не я их унаследовал - это я хорошо знаю! - Эта шутка вызвала общий смех. - Вероятно, - продолжал тот же, - это будут очень дешевые похороны, так как, клянусь жизнью, я никого не знаю, кто бы пошел на них. А что, если бы мы, без всякого приглашения, собрались проводить его?
- Если там будет хороший завтрак, то я ничего не имею против, - заметил господин в очках. - Я охотно поел бы, если только там меня накормят.
Новый взрыв хохота".
Зрелище зловещих женщин, ограбивших брошенное всеми тело покойника и распродающих его имущество, довершает процесс нравственного перерождения Скруджа. В ужасе от перспективы этой одинокой смерти, он просыпается другим человеком.
"Действительность", встречающая обновленного Скруджа, оказалась не такой ужасной. Она тоже по-своему "обновилась". Люди ласково встретили "добряка" Скруджа. Боб Кретчит простил ему все, и небо услышало мольбы Скруджа и сохранило жизнь крошке Тиму. А страшные, окарикатуренные, но все же весьма реальные чудовища лондонской биржи скрылись, исчезли с горизонта, как будто бы они действительно существовали только во сне.
Стремление забывать, выключать на время из сферы своего творчества мрачные явления жизни и придавать всему изображению характер идиллии и внутреннего благополучия глубоко отличает Диккенса от других его современников. Идиллическая атмосфера наполняет большинство его произведений, стремясь просочиться везде и всюду, где только слабеет давление угрюмой "правды жизни".
Одного ласкового слова, одного веселого взгляда, добродушной шутки иногда достаточно для того, чтобы родилась идиллия, чтобы она разрослась и заполнила собой все окружающее.
Какой поступок в первую очередь совершает обновленный, переродившийся Скрудж, вступивший в новое свое существование? Он велит проходящему мимо мальчику забежать в лавку битой птицы и купить там великолепного жирного индюка, которого он преподносит Бобу Кретчиту на рождественские праздники. Этот индюк, в глазах автора, стоит большего, чем самое крупное пожертвование на какие-нибудь благотворительные цели, ибо этот индюк непосредственно и наглядно приобщает смеющегося, пляшущего и беснующегося от радости Скруджа к идиллическому миру рождества.
Подлинная человечность и полное равенство людей достигаются, по мнению Диккенса, не на путях экономического переустройства общества, они заключены как бы в готовом виде в сердечном отношении, в благорасположении людей друг к другу.
Именно здесь сказалось своеобразие мировоззрения Диккенса, легко отвлекающегося от реальных условий, коль скоро между людьми установилась сентиментальная связь, и забывающего о социально-экономической обусловленности человеческих отношений.
Необычайный успех "Рождественской песни в прозе" (она вышла в свет в декабре 1843 г.) вызвал к жизни целый ряд подражаний. Однако все эти произведения не выдерживали сравнения ни с первой, ни со второй рождественской сказкой Диккенса, появившейся в следующем, 1844 году. Это были "Колокола", написанные Диккенсом в Италии, в Генуе, под впечатлением генуэзского колокольного звона, который вызвал в воображении писателя картину родного Лондона.