Работая над своим "Холодным домом", Диккенс одновременно диктовал свояченице "Историю Англии для детей" - единственную свою книжку, написанную чужой рукой. Еще десять лет назад он задумал написать нечто подобное, чтобы не дать старшему сыну вырасти консерватором в вопросах религии или политики, внушить ему отвращение к войнам и научить скептически относиться к определенному сорту "героев". Тем самым Диккенс выказал удивительную наивность, однако в этом смысле он не отличается от многих своих современников и значительной части наших. Тому, кто искренне верит, что чтение исторических книг идет людям на пользу, нужно было бы самому почитать историю и убедиться, что меньше всего пользы из нее извлекают сами историки. Хроника кровавых войн и безрассудств, именуемая историей, содержит лишь кое-какие факты, но зато сколько угодно фантазии. Человек разумный чутьем поймет все, что нужно, о себе подобных, руководствуясь личными наблюдениями, подкрепленными еще и глубоким знанием Шекспира. Ум - свойство врожденное, а не благоприобретенное, и сказывается он очень рано: даже школьники и те поступают умно, отказываясь учить то, чего им не хочется знать. А вот Диккенс искренне верил, что стоит дать людям образование, как они сразу же поумнеют. С равным основанием можно утверждать, что, зная, что такое зло, человек должен всегда творить добро. В высшей степени странное заблуждение! Кроме того, у Диккенса и темперамент был неподходящий: он был не способен бесстрастно излагать зловещую и драматическую повесть человеческой подлости и низости. Но если к истории не подходить иронически, она становится скучной, потому что запас бранных слов в человеческом языке недостаточно богат и разнообразен, чтобы воздать должное предмету и в то же время не утомить читателя. Хорошо, конечно, когда человек понимает, что вероучения порождают преступников и что история человечества - это в основном перечень преступлений, совершаемых во имя господне, - хорошо, но недостаточно, чтобы создать книгу из тридцати семи глав, напечатанную в "Домашнем чтении" и продиктованную преимущественно крайним раздражением.
Мораль "Истории" можно выразить словами, которые Диккенс еще в "Барнеби Радже" вложил в уста Хэрдейля: "Пусть никто ни на шаг не сойдет с честного пути под тем благовидным предлогом, что это оправдывается благородной целью. Любой прекрасной цели можно добиться честными средствами. А если нельзя, то цель эта плоха". Вот только проповедует он эту мораль слишком уж горячо: "О завоеватель, - восклицает он, обращаясь к Вильгельму I*, - ты, которым ныне гордятся столько славных фамилий и которого столько славных фамилий и в грош не ставили в те дни, - лучше бы ты завоевал одно-единственное верное сердце, чем всю Англию". Его характеристикам не хватает тонкости: вот, например, как представлен читателю король Джон**: "Едва ли во всей Англии, даже если ее обыскать от края до края, нашелся бы другой такой подлый трус и гнусный злодей, как тот, кто был увенчан короной". Да, с Джоном автор обходится круто. Покончив с ним все счеты в Ньюарке***, он посылает ему последнее "прости": "И там, восемнадцатого октября, на сорок девятом году его жизни и семнадцатом году его подлого царствования, этому гнусному животному пришел конец". Достается и преемнику Джона - Генриху III****: "Король так огорчился, что мы с вами могли бы его пожалеть, но едва ли достойна жалости личность столь ничтожная и смешная". Орден Подвязки*****, учрежденный Эдуардом III******, быть может, и очень неплох в своем роде, но, как считает автор, едва ли "более важен для подданных, чем добротное платье". Зато к Уоту Тайлеру наш историк относится сочувственно: "Уот был человек трудолюбивый, работящий. Он много выстрадал; испытал самую гнусную несправедливость. Вполне вероятно, что он был гораздо более возвышенным по натуре и отважным человеком, чем любой из тунеядцев, которые с той поры и доныне так радуются его поражению". О Жанне д'Арк Диккенс говорит с симпатией, возмущаясь теми, кто преследовал ее в Англии и предавал во Франции. Впрочем, он порицает и ее за привычку "хандрить и выдумывать бог весть что. Она была девушкой хоть и очень хорошей, но чуточку слишком тщеславной и честолюбивой".
* (Вильгельм I (Вильгельм Завоеватель) - нормандский герцог, завоевавший в 1066 году Англию. Английский король с 1066 по 1088 год.)
** (Король Джон - английский король Иоанн Безземельный (1199 - 1216).)
*** (Покончив с ним все счеты в Ньюарке. Ньюарк-на-Тренте - город в графстве Ноттингемпшир, близ которого находятся развалины старинного замка, где в 1216 году умер Иоанн Безземельный.)
**** (Генрих III - английский король с 1216 по 1272 год.)
***** (Орден Подвязки - высший английский орден, учрежденный в 1350 году.)
****** (Эдуард III - английский король с 1327 по 1377 год.)
Относительно того, что представляют собой римские папы, автор не питает ни малейших иллюзий: "В Риме тогда было два папы"*, пишет он, добавляя в скобках: "Как будто мало одного!" Один, папа, по его мнению, был готов трудиться "не покладая рук, только бы втянуть мир в какую-нибудь грязную историю". Ничуть не лучше отзывается он и о "первом из негодяев", Генрихе VIII, "которого я позволю себе назвать, без обиняков, одним из самых черных злодеев, когда-либо осквернявших собою землю". Он называет Генриха "низким и себялюбивым трусом", "озверевшим псом", "венценосной свиньей", "позором рода человеческого", "кровавым, несмываемым пятном на страницах Английской Истории". Заметим, что в викторианскую эпоху к Генриху VIII было принято относиться несколько иначе. Впрочем, говоря о дочери Генриха, Мэри, Диккенс склонен разделить общее мнение: "Кровавой Мэри** нарекла молва эту женщину; воистину Кровавой останется она навсегда в памяти англичан, и вспоминать о ней будут с ужасом и ненавистью... Костер и виселица - вот плоды ее царствования, и лишь по ним мы будем судить об этой королеве".
* (В Риме тогда было два папы. В истории римской церкви не один раз бывали случаи, когда на папский престол было избрано сразу два папы (в XI, XII веках). Диккенс, очевидно, имеет в виду эпоху, известную в истории под названием Великого раскола (начало XV века), когда на папский престол были избраны сначала два, а потом даже три папы.)
** (Кровавая Мэри (Мария Католичка) (1516 - 1558) - английская королева (1553 - 1558), дочь Генриха VIII и Екатерины Арагонской. После вступления на престол принудила парламент отменить законы в пользу протестантов, изданные при Эдуарде VI, беспощадно подавила восстание. Ввела в Англии инквизицию.)
Не многим лучше Тюдоров*, по мнению Диккенса, и Стюарты**. "...если на троне восседает существо, подобное его величеству Борову, это хуже чумы, - оно сеет заразу повсюду", - пишет он о Якове I***. Внук Якова Карл I****, этот "иуда-весельчак, вполне заслужил того, чтобы расстаться со своей развеселой головой на плахе, будь у него даже не одна голова, а целых десять". Яков II***** был "безмозглой дубиной". О Кромвеле****** в книге говорится благосклонно, зато те, кого он вел за собой, не по вкусу нашему историку. "Солдаты, барабанщики, трубачи и те совсем некстати завели себе привычку пускаться при каждом удобном случае в длительные и нудные разглагольствования. Ни за что на свете не хотел бы я оказаться в такой армии".
* (Тюдоры - королевская династия, правившая в Англии с 1485 по 1603 год.)
** (Стюарты - королевская династия, правившая в Англии с 1603 по 1649 и с 1660 по 1688 год.)
*** (Яков I - английский король с 1603 по 1625 год из династии Стюартов.)
**** (Карл I - английский король с 1625 по 1649 год из династии Стюартов. Низложен во время английской буржуазной революции. Казнен 30 января 1649 года.)
***** (Яков II - английский король с 1685 года. Сын Карла I. Свергнут с престола в 1688 году.)
****** (Кромвель Оливер (1599 - 1658) - крупнейший деятель английской буржуазной революции, протектор Англии с 1653 по 1658 год.)
Из этих отрывков видно, что стать настоящим историком Диккенс не смог: он был слишком горяч. Многим его современникам казалось, что и за реформы он ратует чересчур горячо, но таков уж был этот человек: встретившись с жестокостью, несправедливостью, равнодушием, он не рассуждал, отчего да почему, он разоблачал зло и воевал с ним не на живот, а на смерть. Многие свойства его натуры проявились в его отношении к социальным проблемам - отношении, столь не схожем с позицией того самого Карлейля, которого Диккенс любил и почитал превыше всех своих знаменитых современников. Впрочем, сам Диккенс не отдавал себе отчета в этом несходстве. До нас дошло описание одного званого обеда, на котором были Диккенс, Карлейль и еще кое-кто из их друзей. Как почтительно и любовно держался Диккенс с Карлейлем, как он шутил и радовался! Совсем как Дэвид Гаррик в обществе доктора Джонсона. И нужно сказать, что Карлейль наслаждался всем этим не меньше, чем Джонсон. Но если Диккенс как личность несравненно значительнее великого Гаррика и, быть может, не уступает ему как актер, Карлейль лишь притворяется Джонсоном, втайне завидуя колоссальному успеху диккенсовских произведений, хотя и делая вид, что презирает его славу. В "Прошлом и настоящем" он пишет о Святом Эдмунде (англосаксе, по преданию замученном данами) и позволяет себе совершенно неуместный выпад в связи с диккенсовским визитом в Америку. "Если вся Янкляндия* ходила по пятам за добрым маленьким "Schnüspel, известным писателем", с пылающими факелами, приглашениями на банкеты и единодушным "гип-гип-ура", понимая, что, как он ни мал, он все-таки кое-что представляет собою, - как же должна была когда-то вся земля англов чтить героя-мученика, великого и верного Сына Небес!" Еще более безвкусное замечание мы находим в "Жизни Стерлинга"**, где Карлейль приводит письмо Стерлинга к матери: "Я достал два первых номера "Брильянта Хоггарти"*** и прочел их с невыразимым наслаждением... В каждом из них правды и жизни больше, чем во всех романах... вместе взятых". Карлейль комментирует: "Пусть Теккерей, верный и близкий друг дома Стерлингов, обратит внимание на то, что это письмо написано в 1845, а не в 1851 году, и сделает собственные выводы!" Иными словами, здесь сказано, что Карлейль, как и Стерлинг, задолго до появления "Ярмарки тщеславия"**** уже считал Теккерея значительно более крупным писателем, чем Диккенс. Не приходится сомневаться, что Диккенс читал все это: он с жадностью проглатывал каждую строчку, написанную Карлейлем. Знать, что о тебе говорят так недоброжелательно, и кто! Это была, наверное, большая обида. Впрочем, он никогда ни одним словом не выдал ее. Один-единственный раз позволил он себе маленькую вольность по отношению к Карлейлю - в письме к Уилки Коллинзу от 1867 года, где, говоря о французском актере Франсуа Ренье, он пародирует стиль своего кумира: "Искусный, ловкий человечек, быстрый и подвижной, наделенный поразительными способностями к плотничьему делу и не лишенный строительных талантов более высокого класса, чем у Бобров. И при всем том актер, хотя и несколько грубоватого пошиба. Возлюбите же его, о сыновья человеческие!"
* (Янкляндия. Так Диккенс иронически называет Соединенные Штаты Америки, производя это слово от английского прозвища жителей США - янки.)
** ("Жизнь Стерлинга" Карлейля - биография друга юности Карлейля, поэта Стерлинга.)
*** ("Брильянт Хоггарти". Карлейль имеет в виду один из ранних романов Теккерея, "История мистера Сэмюэла Титмарша и большого алмаза Хоггарти" (1841).)
**** ("Ярмарка тщеславия" - самый известный роман Теккерея.)
Приличия ради Карлейль отзывался о Диккенсе с симпатией, но неизменно свысока: "славный малый", "невинная и жизнерадостная натура, какие редко встречаются", "единственный писатель моего времени, чьи творения дышат неподдельным юмором" и т. д. Он от души смеялся над веселыми страницами диккенсовских романов, но автора считал невежественным человеком с совершенно неверными взглядами на жизнь: "Он думает, что людей следует гладить по головке, построить для них уютный тепленький мирок, где каждый ест себе индейку на рождество. Он, не задумываясь, отменил бы надзор, наказания, силу и начал склонять людей на добрые дела лаской, уговорами, лестью. Но извечные законы действуют совсем иначе. Диккенс не написал ничего, что могло бы помочь решению жизненных проблем. Впрочем, не скупитесь отдать медную монетку за его книгу: ее стоит почитать вечерком, на сон грядущий". Не станем задаваться вопросом, намного ли лучше Диккенса был знаком с "извечными законами" сам Карлейль. Сказанного вполне достаточно, чтобы показать различие между ними, различие, грубо говоря, между пророком и художником.
Пророк чаще всего неудачник. Не сумев стать действующим лицом, он становится зрителем, вооруженным до зубов всевозможными знаниями. Он предрекает человечеству неминуемую катастрофу, избежать которой оно может, лишь последовав его учению. Дурные предзнаменования - его любимый конек, а так как несчастья в мире случаются на каждом шагу, то пророк во все времена личность чрезвычайно популярная. Покидая вместе с Евой райский сад, Адам, по-видимому, воспользовался случаем, чтобы напророчить ей всяческих бед, и с Адамовых дней провидец был всегда окружен почтительным вниманием, а люди с тех пор постоянно живут в предчувствии чего-то ужасного. Правда, нынешние прорицатели, как видно, решили, что монополия на зловещие пророчества принадлежит только им, забыв, должно быть, в пылу усердия, что, если верить их предшественникам, мир только и делал, что катился ко всем чертям, а цивилизация неизменно стояла на краю гибели. Пророк нередко бывает наполовину художником, но делает вид, что презирает свой талант и пользуется им лишь для того, чтобы придать вящую убедительность своим прорицаниям. Вот и Карлейль с раздражением называет художников вроде Диккенса и Теккерея канатными плясунами, а не жрецами, а так как пророка в Англии всегда принимают всерьез, то к художнику соответственно относятся с недоверием.
Если пророк стоит на одном полюсе, то художник находится на противоположном. Впрочем, правильнее было бы сказать, что художник находится в гуще жизни, а пророк - в стороне от нее. "Диккенс лезет из кожи вон, стараясь выложить все, что в нем есть лучшего, и всегда улыбается, и вечно чему-то рад", - свысока бросает Карлейль. Иными словами, как всякий большой художник, Диккенс умел наслаждаться жизнью, принимая ее во всем ее многообразии безоговорочно и от всей души. Он не разбирался в статистике, Синие книги* не занимали его. Он понимал, что цивилизация грешит множеством пороков, но не собирался анализировать их, предвидя приход жрецов современной экономики, с ее таинственными цифрами и знаками, с помощью которых можно при случае доказать что угодно. В "Домби и сыне" он говорит о женщине, "наделенной от природы удивительной способностью видеть все в беспросветно-мрачном и унылом свете и в подтверждение своих взглядов извлекать на свет божий ужасающие факты, имеющие какое-либо касательство к происходящим событиям, находя в этом величайшую душевную усладу. То же самое можно было бы сказать о Карлейле и большинстве других самовлюбленных интеллигентов, занятых болтовней о вселенной, ее жалком настоящем и безотрадном будущем. В отличие от них и им подобных Диккенс старался каждый день сделать таким, чтобы было ради чего жить на: свете, а когда ему бывало плохо, не требовал, чтобы другие тоже рвали на себе волосы. "То, что принята считать прекрасным, на самом деле не так уж прекрасно", - заметил однажды на званом обеде лорд Мельбурн. "А что считают плохим, не так уж плохо", - тут же вставил Диккенс. "Поэту не подобает ныть о своих невзгодах или учить других предаваться скорби", - наставляет он одного стихотворца. Человек, для которого жизнь - сплошное горе, сам является источником страданий и, возмущаясь людскими пороками, возмущается самим собою. "Те, кто, глядя на мир, на людей, стонет, что все черно и пасмурно, правы, - писал Диккенс в "Оливере Твисте". - Но эти мрачные краски - лишь отражение их собственных настроений и взглядов. Подлинные тона нежнее, мягче, но видит их только ясное око". Вообще говоря, Диккенс считал, что жизнь - забавная и увлекательная штука, и не верил, что ее можно сделать лучше, примкнув к той или иной системе политических убеждений. Точка зрения Карлейля, верившего в диктатуру сверхчеловека, была для него неприемлема, потому что он прекрасно знал, что такой супермен отдаст свой народ во власть полчища суперменов рангом ниже. Тираны древности казались ему симпатичнее современных: тем по крайней мере не было надобности вымещать на других свои старые обиды. Не испытывая особенной уверенности в том, что любая известная форма правления способна принести людям счастье, Диккенс довольствовался тем, что разоблачал зло, где и в какой форме оно бы ни попалось ему на глаза, и проповедовал христианские добродетели, терпимость и милосердие. Впрочем, сам он относился к политикам и бюрократам приблизительно так же, как Христос - к фарисеям и книжникам. В то, что природа человеческая постепенно совершенствуется, он не верил, утверждая, что писатели, например, способны объединиться ради своих же собственных интересов, разве что "денька за два до конца света". Он люто ненавидел "измы": "Ох, чего бы я не отдал за то, чтобы избавить мир от "измов"! Мы возимся с нашими "измами", как слепые кроты, совершая по отношению друг к другу столько низостей, что еще тысячу лет назад нужно было бы запустить нам в голову какой-нибудь кометой". Некий автор, наделенный богатым воображением, утверждает, будто, прочитав книги Карла Маркса, Диккенс стал бы коммунистом. С равным успехом можно сказать, что, прочитав Новый завет, атеист сделался бы добрым христианином, а англичанин, научившись читать по-эскимосски, превратился в эскимоса. Человеку несвойственно менять свои убеждения под влиянием того, к чему у него нет природной склонности. Диккенс был прирожденным индивидуалистом. Все, что поклонники "государственности" боготворят, он ненавидел, неустанно обличая в своих книгах пороки государственной системы и тех, кто, прикрываясь этой системой, пытается уйти от личной ответственности. Он был бунтовщиком по натуре, он восставал против всего, что не вязалось с его понятиями о справедливости. Короче говоря, Диккенс был диккенсовцем.
* (Синие книги - сборники документов о деятельности английского правительства, издававшиеся парламентом. Такие сборники выпускались в переплетах синего цвета.)
Питая глубочайшее презрение к парламентскому режиму, он всякий раз отвечал отказом на многочисленные предложения войти в парламент, хотя с него обещали снять расходы по проведению предвыборной кампании. Он не питал никакого доверия к правительствам - будь то консерваторы или либералы, - отлично зная, что и те и другие ставят превыше всего свои личные интересы. "Нас то и дело будоражат слухи: чартисты! Нам страшно: чартисты! - писал он в 1848 году. - А между тем правительство, как я подозреваю, преспокойно использует и слухи и страхи в своих корыстных целях". Шесть лет спустя, в разгар Крымской кампании*, он говорил, что "война послужит оправданием каких угодно административных изъянов". Разве нельзя сказать то же самое о каждой войне? Правда, ему нравились отдельные члены парламента, особенно лорд Джон Рассел с его безграничной самоуверенностью и энергией. Зато Бенджамина Дизраэли, величайшего политического деятеля эпохи, он недолюбливал, объясняя свою антипатию множеством причин и не догадываясь, что на самом деле она не что иное, как исконная неприязнь "характерного" актера к "герою", который в своей карьере делает ставку на одну-единственную, тщательно продуманную роль. Как Диккенс относился к "высшему обществу", мы уже знаем: аристократов в целом он терпеть не мог, хотя отдельные особи были ему симпатичны и с этими он обычно вел себя свободно и непринужденно. Карлейль страшно развеселился, увидев, что, знакомясь с лордом Холландом, Диккенс "легонько хлопнул его по плечу", как будто говоря, что это для него не такая уж честь. Но с какой стати Диккенс должен был делать вид, что это "такая уж" честь, если он ничего подобного не чувствовал? Об этом Карлейль умалчивает.
* (Крымская кампания - Крымская, или Восточная, война (1853 - 1856) - война между Россией и коалицией четырех держав: Турции, Англии, Франции и Сардинии.)
К религиозным верованиям своего времени Диккенс относился так же независимо, как и к политическим убеждениям. Он был согласен с учением Христа, но отнюдь не с доктринами христианской церкви. Да, он не спорил, что приход в целом важнее любого из прихожан, но даже самый последний прихожанин был для него важнее церкви. Живя на Девоншир-Террас, он близко сошелся с Эдвардом Тэгартом, священником унитарианской церкви* на Литтл-Портлэнд-стрит, и года два-три посещал ее вместе со своей семьей. Однако с течением времени он предпочел ей англиканскую церковь**, традиции и учение которой оказались для него наиболее приемлемы. Правда, когда какой-нибудь догматик терзал верующих особенно скучной проповедью, Диккенс начинал нервничать и был просто не в состоянии усидеть спокойно. Ему было вполне достаточно учения самого Христа, которое казалось ему простым и ясным, жизнь и поступки Христа он считал безупречными. Не одну борьбу с собственным темпераментом пришлось ему выдержать, чтобы поступать как истинный христианин. Посмотрим же, насколько он в этом преуспел.
* (Унитарианская церковь - одна из протестантских церквей. Возникла в начале XIX века. В отличие от ортодоксальной протестантской церкви не требует от своих членов аскетизма.)
** (Англиканская церковь - государственная церковь Англии. Окончательно сформировалась в правление королевы Елизаветы (1558 - 1603). Англиканская церковь занимает по своей организации и обрядности среднее положение между католической и протестантской церковью. Англиканская церковь не зависит от папы римского, во главе ее стоит английский король. Высшее духовенство англиканской церкви состоит из двух архиепископов - Кентерберийского (духовный глава) и Йоркского - и 35 епископов. Большинство служителей англиканской церкви назначаются королевской властью.
В англиканской церкви существует несколько течений и сект. Из них наибольшее значение имеют два течения: Высокая церковь - наиболее консервативное и реакционное течение, сторонники которого строго придерживаются догматов и ритуала англиканской церкви, и Низкая церковь - более демократическое течение, сторонники которого придают очень малое значение ритуалу и обрядности.)
Он был доброжелателен к людям: хотел им добра и не стремился узнать их с худшей стороны. "Даже отведав белены, мисс Мигсс не смогла бы уснуть, предвкушая удовольствие уличить кого-нибудь в неблаговидном поступке", - писал он в "Барнеби Радже". К нему эти слова отнюдь не относились. Он хотел видеть в людях только лучшее, но когда ему все-таки приходилось сталкиваться с их пороками, на смену утраченным иллюзиям быстро приходила ирония. Комизм некоторых его портретов, взятых из жизни, нередко прямо пропорционален глубине его разочарования. Он был, как известно, на редкость щедр к членам своей семьи. Но ведь доброе отношение к родственникам не ахти какая добродетель. Крысы и кролики тоже очень мило относятся к своим родичам, и человека делают существом более высокого порядка его чувства к себе подобным, а не к своей родне. Давать деньги жене или мужу, детям, родителям, братьям, сестрам и так далее - это лишь разновидность эгоизма, фамильной гордости; эти деньги окупаются выгодным впечатлением, которое производит подобная щедрость. "Кто мне мать? Кто мои сестры и братья?" - спросил Христос, и ответ на Эти слова вовсе не был: "Мои близкие родственники". Помощь Диккенса близким еще не доказывает, что он был человеком широкой натуры, а только свидетельствует о его сходстве с большинством смертных, в том числе и кроликов. Христианские добродетели придется поискать в чем-то ином.
"Ни один состоятельный человек на свете не придает меньшего значения богатству, чем я, - заметил он однажды. - И не проявляет большего уважения к бедности". С этим замечанием не согласился бы ни один его издатель, но так как все они - Бентли, Чэпмен и Холл, Бредбери и Эванс - нажили состояние на его книгах, то у них нет оснований брюзжать, если только их не возмущало то обстоятельство, что он помог им разбогатеть. С ним самим дело обстояло иначе: он почувствовал твердую финансовую почву под ногами только во второй половине своего писательского пути. Стяжателем он, конечно, не был, и вот один из многих примеров тому: как руководителю "Домашнего чтения", ему была бы выгодна отмена налога на бумагу. Тем не менее он не настаивал на этом, считая, что первым долгом следует отменить налоги, от которых страдают бедняки: скажем, налог на мыло. Ни его литературный гений, ни его газета не были для него средством обогащения. Он никогда не скупился, выручая друзей, когда тем приходилось туго; часто и помногу давал им взаймы; не отказывал беднякам, обращавшимся к нему за помощью, посылая им продукты, платье, уголь или деньги; щедро платил прислуге и делал все, что мог, для артистов и художников, попавших в нужду. Творить добрые дела ему помогали его помощник по "Домашнему чтению" Уиллс и еще один сотрудник газеты, Холдсворт. Когда Диккенс бывал в отъезде, он то и дело посылал им деньги на благотворительные нужды, требуя, однако, чтобы они наводили точные справки о каждом просителе, чтобы выяснить, действительно ли человек нуждается. Среди тех, кто осаждал его просьбами о помощи, попадались люди самого разного сорта, некоторые из которых на свою милостыню жили припеваючи. На одного такого профессионального попрошайку Общество борьбы с нищенством подало в суд, и Диккенса попросили выступить свидетелем, так как главной жертвой был именно он. Но, уступая просьбам жены подсудимого, главная жертва отказалась быть свидетелем. Беспризорные дети и жены пьяниц могли твердо рассчитывать на его помощь: он либо давал им деньги, либо устраивал в какой-нибудь приют. Об актерах и писателях и говорить нечего: он собирал им в помощь деньги, добивался пенсий и субсидий - одним словом, делал больше, чем иные филантропы, которые ничем другим не занимаются.
Мало того, он стал советчиком и доверенным лицом богачки Анджелы Бердетт Куттс, которая была о нем самого высокого мнения и беспрекословно слушалась его советов, о чем бы ни шла речь: об очередном пожертвовании или строительстве нового приюта. Он ведал распределением пожертвований, а поле деятельности для филантропа было в то время весьма и весьма обширным. Лондон середины викторианской эпохи представлял собой клоаку, помойную яму, рассадник болезней и преступлений. Безработица и крайняя нищета породили новое племя лондонцев: полуголодных, одичавших родителей, полуголых беспризорных детей, ютящихся по отвратительным дворикам и зловонным улочкам, сгрудившихся в тесных комнатушках, без окон, с прогнившим полом, стенами, покрытыми плесенью и пропитанными едким запахом испражнений. Вшивые, грязные, они питались отбросами и были источниками эпидемий. Это дно выглядело так жутко, такой тяжкий смрад поднимался от гниющих трущоб, что те, кому приходилось навещать эти гиблые места, нередко теряли сознание или не могли сдержать тошноты. Диккенс рассказывает читателям, что больше народу гибнет у себя на родине от антисанитарных условий, чем где-нибудь на чужбине во время войны, и что деньги, идущие на разрушительные войны, могли бы спасти жизнь бесчисленному множеству англичан. Известиями о сражениях и раздутой псевдопатриотической шумихой умышленно отвлекают внимание от страданий бедняков и несправедливостей, которые совершаются по отношению к ним. В Англии и Уэльсе за один год Крымской войны только от холеры погибло более двадцати тысяч человек.
Много ли хорошего могла в одиночку сделать женщина-филантроп в этой бездонной, зловещей, гиблой трясине? И все-таки Анджела Бердетт Куттс делала что могла. Сначала она помогала лишь особо нуждающимся. Диккенс лично узнавал о них все необходимое, посылая ей пространные отчеты и сообщая новые имена из своих собственных списков. Затем ее внимание привлекли школы для нищих детей. Диккенс отсоветовал ей участвовать в сборе средств на церковные школы, потому что главное не религиозные таинства и не тонкости различных вероучений: детей нужно прежде всего дочиста отмыть. Немало писал он об этих школах и лорду Джону Расселу. Затем встал вопрос о том, чтобы основать приют для падших женщин. Диккенс предложил купить в Шеперде Буш участок земли и несколько зданий, следил за ремонтом и установкой мебели, составил список правил, объезжал тюрьмы, отбирая наименее безнадежных кандидаток и водворяя их в приют. Он посвящал этому заведению многие и многие страницы писем, советуя, как лучше его организовать. Привычные методы ортодоксальной религии были здесь, по его мнению, неприемлемы. Священникам надлежало усвоить, что не страх должен толкать на стезю добродетели; она должна стать заманчивой целью. Он считал, что в принципе неправильно посылать миссионеров в колонии. На эти средства стоило бы попробовать обратить в христианскую веру самих англичан; увести с улиц толпы беспризорных, незнакомых со школой ребятишек и поместить их в дома, где их будут содержать в чистоте, сытно кормить и предоставят им возможность учиться.
И, наконец, вместе с Анджелой Бердетт Куттс Диккенс взялся за расчистку трущоб. Поехав в Бегнал Грин, они присмотрели там подходящее место - Нова Скоуша Гарденс. Это было не что иное, как огромная свалка мусора, на которой играли дети, грязные, оборванные и босые дети воров и проституток. Участок был расчищен, и в 1862 году здесь уже вырос Колумбия-сквер - четыре квартала домов со стандартными квартирами, в которых разместилось около тысячи жильцов. Дело это было новое, и Диккенс отдавал ему столько времени, как будто ему больше нечем было заниматься. А между тем, помимо всех своих многочисленных и разнообразных дел, он был занят еще и обширной перепиской и ежедневно писал десять, а то и двадцать писем - и деловых и личных: ведь очень многие обращались к нему за советом. Он воевал не только против скверных жилищных условий, но и против сквернословия, хотя Христос едва ли отнесся бы одобрительно к методам, которыми он при этом пользовался. Он считал, что брань развращает человека, и утверждал, что на улицах Лондона услышишь больше нецензурных выражений, чем во всех европейских странах, вместе взятых. Пользуется этими выражениями главным образом молодежь, причем открыто, не стесняясь. Парламент в свое время издал указ о наказании нарушителей общественного порядка, но полиция не обращала на него никакого внимания. Диккенс решил, что пора вывести полицию из сладкого забытья и заставить ее соблюдать указ. Жил он в то время в Девоншир-Террас, и каждый день няньки водили его детей гулять в Риджентс-парк, так что, кроме интересов общественных, он руководствовался и личными: оградить детей от площадной ругани, звучавшей в парке на каждом шагу. Повод для открытия военных действий не замедлил представиться. Как-то на улице с Диккенсом поравнялась компания молодых людей, среди которых была девица лет восемнадцати, отпустившая по его адресу неприличное замечание, которое ее спутники приняли с горячим одобрением. Диккенс последовал за ними по другой стороне улицы. Он прошел целую милю, служа молодчикам и их даме мишенью для непристойных шуток. Наконец на горизонте показался полицейский, но не успел Диккенс заговорить с ним, как юнцы бросились наутек, оставив спутницу на произвол судьбы. Назвав себя полисмену, Диккенс потребовал, чтобы "эту особу взяли под стражу за то, что она употребляла нецензурные выражения в общественном месте". Полисмен заявил, что слышит подобное обвинение первый раз в жизни, но Диккенс дал ему слово, что неприятностей у него не будет. Девушка была арестована. Диккенс зашел домой и, захватив с собой указ, явился в полицейский участок, где инспектор, тоже не подозревавший о существовании указа, читал и перечитывал уголовный кодекс. На другое утро Диккенс явился к мировому судье давать свидетельские показания. Оказалось, что и судья не знаком с указом. Довольно хмуро выслушав свидетеля, он начал совещаться о чем-то со своим клерком. "Оба явно считали, что я гораздо больше заслуживаю осуждения, чем арестованная: я ведь по собственной воле потревожил их своим приходом, чего об арестованной никак нельзя было сказать". Судья заявил, что сомневается, подсудно ли это дело, так как о подобных обвинениях никто даже не слыхал. Не слыхали, так услышат, ответил Диккенс. Уж он постарается. И он вручил судье свой экземпляр указа, в котором был специально помечен пункт, запрещающий браниться в общественных местах. Это вызвало новый обмен мнениями между судьею и клерком, после чего судья спросил:
- Мистер Диккенс, вы действительно хотите посадить эту девушку в тюрьму?
- А зачем бы я иначе пожаловал сюда, по-вашему? - холодно возразил Диккенс.
Его привели к присяге, выслушали показания и приговорили арестованную к штрафу в десять шиллингов или нескольким дням тюремного заключения.
- Эх, сэр, - сказал Диккенсу полицейский, провожая его до дверей суда, - этой тюрьма будет не в новинку. Она же с Чарльз-стрит, что рядом с Друри-лейн!
Излишняя горячность? Возможно, но было ведь и другое: разве не он ходил по трущобам, отыскивая беспризорных, чтобы дать им хлеб или кров? Часто это были совсем еще девочки, сезонные работницы, сборщицы хмеля, приехавшие в Лондон в поисках работы. Не найдя ее и истратив свои скудные сбережения, девочки становились нищенками или проститутками. Диккенс писал об одном своем посещении трущоб. Дождливой зимней ночью, пробираясь вместе с приятелем по слякоти Уайтчепельского квартала*, он вышел к работному дому, у стены которого валялись "пять свертков грязного тряпья". Это были люди, отчаявшиеся и измученные, те, кого не пустили ночевать: ночлежка была переполнена. Диккенс быстро проник в работный дом и разыскал коменданта.
* (Уайтчепельский квартал (Уайтчепл) - северо-восточный район Лондона, район трущоб, населенный бедняками-иммигрантами и рабочими.)
- Вы знаете, что у ваших ворот лежат пятеро несчастных?
- Не видел, но допускаю.
- Вы что, сомневаетесь?
- Вовсе нет. Могло быть и гораздо больше.
- Это мужчины или женщины?
- Наверное, женщины. Вполне возможно, что они там ночевали и вчера и позавчера.
- Всю ночь?
- Думаю, да.
Комендант, оказывается, пускал в первую очередь женщин с детьми, и ни одного свободного места в ночлежке не осталось.
Друзья вышли на улицу и заговорили с женщинами. Все пять были измучены, грязны и молоды. Все были истощены до последней степени. "Ни капли интереса, ни проблеска любознательности. Все какие-то вялые, понурые. Ни одна не рассказала ничего о себе; ни одна не пожаловалась. Ни одна не поблагодарила меня". Каждой из них он дал денег на ужин и ночлег и ушел с чувством полной безнадежности: к чему приведет социальная система, при которой возможно такое положение вещей?
На этот океан человеческого горя, клокотавший у самых дверей, имущие классы взирали с полнейшим безразличием. Модные ученые-экономисты с игривым оптимизмом твердили, что страна процветает, и им с сытым самодовольством внимали преуспевающие бизнесмены, зная, что их дела действительно идут отлично. Все это вместе взятое и побудило Диккенса написать новую книгу - "Тяжелые времена". С 1 апреля по 12 августа роман выходил частями в "Домашнем чтении". Для того чтобы лучше изучить местный колорит, Диккенс побывал в Престоне (Ланкашир) во время забастовки. Все выглядело куда менее интересно, чем он ожидал. "Гнуснейшая дыра, - писал он. - Сижу в гостинице "Булл". Недавно перед зданием гостиницы собрались рабочие, требуя, чтобы к ним вышли хозяева. Появилась хозяйка - не фабрики, а гостиницы - и принялась их увещевать. Потом я прочел заметку об этом событии в одной итальянской газете: "Затем народ стал окружать Палаццо Булл, пока в верхнем окне палаццо не появилась его героическая padrona* и не обратилась к ним с речью". Легко представить себе картину, которая может возникнуть в воображении пылкого итальянца! Как далека она от действительности: старый кирпичный дом, грязный, закоптелый, убогий и до отвращения симметричный, узкие ворота, заваленный мусором двор!" Диккенс хотел показать, что по-настоящему английского рабочего мало кто понимает. "Насколько мне известно, - утверждает он в одном из своих писем, - никому на свете не приходится так надрываться, как английскому рабочему. Скажите же спасибо, если, урвав жалкую минуту отдыха, он читает, а не ищет менее невинных развлечений. Он тянет лямку с первого и до последнего вздоха, он всю жизнь в ярме. Господи боже, да чего еще можем мы требовать от него?"
* (Хозяйка (ит.). )
С июня по октябрь 1854 года Диккенсы снова жили в Булони, у того же мосье Бокура, но на сей раз в вилле дю Кан де Друат, стоявшей на холме за пресловутым шато. "Наш дом - это торжество идей французского зодчества: сплошь окна и двери. От каждого окна идет сквозняк, от которого каждая соответствующая дверь открывается, а одежда и все предметы обстановки (из тех, что полегче) разлетаются на все четыре стороны. Как раз сегодня утром моя любимая рубашка отправилась, судя по направлению ветра, в Париж". Переставив все в доме по-своему, Диккенс взялся за очередной выпуск романа. Вскоре по соседству был разбит военный лагерь; на каждом шагу появились солдаты; заиграли горнисты. Тишина и уединение кончились: к императору Франции приехал с визитом супруг королевы Виктории, и под Вимеро должен был состояться военный парад. Встретив обоих во время прогулки, Диккенс приподнял шляпу; император и принц-консорт ответили ему тем же. По случаю торжества в Булони была устроена иллюминация; французские солдаты братались с английскими, а Диккенс взобрался на стог сена и воткнул в него флаг Соединенного королевства. Восемнадцать окон, украшающих фасад виллы, осветились пламенем ста двадцати восковых свечей, к величайшему удовольствию мосье Бокура.
"На три четверти обезумел; четвертая - в горячечном бреду, - писал Диккенс 14 июня. - Причина - "Тяжелые времена", то и дело набрасываюсь на них с остервенением". 17 июля роман был готов. "Кончено! Чувствую, что мне уже никогда в жизни не удастся восстановить душевное равновесие, даже обычным способом: бросаясь то туда, то сюда".
Один "бросок" - в Лондон - он все-таки предпринял, заранее сообщив Уилки Коллинзу, что намерен провести время "в вихре невинных, но легкомысленных развлечений, безудержно предаваясь всяческим беспутствам... Согласны ли Вы по первому зову отправиться вместе со мною завтракать - куда угодно - часов в двенадцать ночи и уж больше не ложиться спать, пока мы вновь не прилетим к сим тихим пастушеским кущам? Я бы с восторгом приветствовал столь безнравственного сообщника!" Вернувшись вместе с Коллинзом в Булонь, он на несколько недель устроил себе "легкую жизнь": валялся в траве, грелся на солнышке, читал, спал... Он говорил, что рассчитывал целый год провести в праздности, но потом в него, "как тигр, вцепился новый роман" и замучали сжатые сроки: ведь каждую неделю нужно было готовить очередной выпуск. Вот теперь и напала лень.
С появлением в "Домашнем чтении" нового романа спрос на газету подскочил вдвое. Впрочем, увлечение "Тяжелыми временами" оказалось недолгим: слишком уж очевиден был пропагандистский характер книги. Диккенс посвятил ее Карлейлю, надеясь, что ему будут близки идеи романа. "Тяжелые времена" рисуют ужасающую картину жизни фабричных городов. Автор говорит, что бедняки имеют такое же право на справедливость, здоровые условия жизни и свободу, что и богатые. Он яростно обрушивается на всех и всяческих тунеядцев и паразитов, особенно тех, кто кричит о любви к народу, а думает о личной выгоде. Он издевается над бюрократами, подменяющими живую мечту сухими научными выкладками, свято веря, что факты и цифры важнее всего, а фантазия, воображение - сущий вздор. Да Диккенс, вероятно, не удивился бы, узнав, что общество пошло по стопам того самого государственного инспектора, которому "высокие власти поручили организовать приход великого Века Государственных Учреждений, когда править землею будут Специальные Уполномоченные". Образование нынче тоже построено вполне в духе миссис Гредграйнд, советующей своей дочери: "Немедленно ступай и берись за какую-нибудь ологию". Маколей угодил пальцем в небо, назвав "Тяжелые времена" мрачным социализмом. Лучше уж было бы сказать: "безудержный анархизм", хотя и это тоже далеко не точное определение. Как?! Автор утверждает, что Прекрасным по праву должны наслаждаться и бедняки? Маколей, по-видимому, решил, что это уж слишком! Ведь в своей "Истории Англии" он жалуется, что "теперь тысячи клерков и модисток охают от восторга на берегу Лох Катрин и Лох Ломонд"*. "Во Франции и Германии, - отозвался на это Диккенс в "Домашнем чтении", - ни один порядочный джентльмен, будь то историк или кто-нибудь другой, не позволит себе глумиться над безобидным и полезным для общества классом своих сограждан. Вообразите... величавый историк блуждает по берегам сих вод в надежде встретить какого-нибудь члена парламента (предпочтительно вига), чтобы разделить с ним восторги по поводу красот природы. И вдруг какие-то клерки и модистки смеют отравлять ему все удовольствие своим присутствием. Вообразите же себе всю нелепость этой картины, о клерки и модистки, и вы отмщены!" И все же, если отвлечься от того обстоятельства, что героя "Тяжелых времен", пролетария, предают анафеме его товарищи и проклинают хозяева, книга в целом имеет индивидуалистическую направленность. Этот роман - вещь гуманистическая, антибюрократическая и антисоциалистическая**; так что эту главу вполне можно было бы озаглавить не "Мрачный социалист", а "Заблуждение Маколея".
* (Лох Катрин, Лох Ломонд - озера в Шотландии.)
** ("Этот роман - вещь гуманистическая, антибюрократическая и антисоциалистическая". Х. Пирсон, как и многие буржуазные критики, недооценивает художественное и социальное значение романа. "Тяжелые времена" прежде всего книга антикапиталистическая. По словам А. В. Луначарского, этот роман был "самым сильным литературно-художественным ударом по капитализму, какой был ему нанесен в те времена, и одним из сильнейших, какие вообще ему наносили". Не прав Пирсон и заявляя, что в "Тяжелых временах" проявился "безудержный анархизм" Диккенса. Эта точка зрения была опровергнута еще Бернардом Шоу, который в предисловии к одному из изданий романа говорит: "Это Карл Маркс, Карлейль, Раскин, Моррис, Карпентер, восстающие против нашей больной цивилизации и провозгласившие, что не беспорядок является чудовищным, а установленный нами порядок, что нас грабят и убивают не преступники, а магнаты капитала... и что вся наша социальная система должна быть разрушена, уничтожена, вырвана с корнем и сметена с лица земли, так чтобы о ее существовании осталось лишь одно воспоминание в летописях истории".
Диккенс был противником революционного пути, но он и не был реформистом в нынешнем понимании этого слова. Ненавидя жестокость и несправедливость капиталистического строя, он стремился к глубоким и решительным преобразованиям существующей системы, с такой силой заклейменной им в "Тяжелых временах".)
Однако интерес к общественным делам не мешал Диккенсу бывать и в обществе. Вернувшись на родину из Булони в октябре 1854 года, он убедился, что все просто помешались на Крымской войне, а особенно Форстер. Этот разглагольствовал с таким видом, как будто только он знает, как выиграть кампанию. "Форстеру, сами понимаете, приходится одному везти на своих плечах всю войну, - писал Диккенс Ли Ханту. - Его одолевают сомнения: перед Севастопольской битвой, например, наши ввели в бой корабли - а так ли, как нужно? По вторникам и четвергам он совершенно невменяем, так что вы уж лучше не трогайте его по этим дням. Ради него самого и в интересах всего человечества". Слухи, рассуждения, теории - и все на одну и ту же тему! Спасаясь от этой скучищи, Диккенс принял участие в публичных чтениях, устроенных с благотворительной целью. В декабре он читал "Рождественскую песнь" в Рединге, Бредфорде и Шерборне, куда приехал навестить своего старого друга Макриди, покинувшего сцену и жившего теперь на покое. В Бредфорде слушать его собралась "небольшая, уютная компания - тысячи четыре человек. Я обнаружил, что комитет собирается посадить шестьдесят из них в два ряда у меня за спиной. Эти ряды (которыми так гордились организаторы вечера) я немедленно раскидал по сторонам, к несказанному ужасу и удивлению присутствующих. "А куда же сядет мэр?" - сокрушенно спросили меня. Я ответил, что мэр может идти к... куда угодно, только не ко мне".
Он завершил год, поставив несколько маленьких пьес в миниатюрном театре, устроенном в Тэвисток-хаусе. В спектаклях принимала участие вся семья, а быть зрителем удостаивались лишь избранные. Теккерей на одном представлении так хохотал, что свалился со стула. В программе было объявлено "первое выступление на этой, а также и любой другой сцене мистера Плорниршмарунтигунтера (которого дирекция, не жалея затрат, сумела извлечь из постели)". Речь шла о младшем отпрыске Чарльза Диккенса, двух лет и девяти месяцев от роду.